А Мэва пришла с бутылкой хорошего бургундского, тортом (наверняка пошло-розово-кремовым — Джош впервые порадовался, что не видит этого эстетического кошмара), ветчиной и прочими атрибутами скромного застолья. Сообщила, что они не отметили встречу, и необходимо исправить оплошность. После бутылки на двоих темнота вокруг Джоша мягко завибрировала, голос Мэвы сделался тише и интимней, и потянуло на откровенность. Их обоих потянуло — Мэва тоже заметно расслабилась. Рассказывала анекдоты, заразительно смеялась. Потом наклюнулся разговор 'за жисть'. И Джош и не понял, как в ответ на историю о 'хаме и подлеце Николене' принялся долго и нудно рассуждать насчет Луизы. Он давно не пил и никогда особо стоек к воздействию алкоголя не был. Язык слегка заплетался, но он все равно храбро защищал Луизу от нападок Мэвы. В результате чуть не поссорились. А затем вдруг оказалось, что он сидит, уткнувшись носом в теплое мягкое плечо напарницы, его бьет озноб. А Мэва гладит его по голове. Хоть спасибо, обошлись без пьяных слез. Это точно. Но утром все равно было стыдно.
***
— Мэва, еще раз — у меня все нормально с одеждой? Рубашка не мятая?
— Все нормально, успокойся. У тебя паранойя, вот точно. Раньше тебе ничего не стоило явиться на работу или на занятия изрядно помятым, весьма небритым, да еще нечесаным. А тут…
— Ты не понимаешь.
— Не понимаю. И вряд ли когда пойму. Идем уже.
Ловко прихваченный Мэвой под локоть, Джош стоял перед парадным входом в родной Отдел уже минуты три и все никак не позволял напарнице ввести себя внутрь. То спрашивал про рубашку, то — про прическу, то про то, чисто ли выбрит. Мэва уже тихо закипала, и пора было посмотреть правде в глаза — Джозеф Рагеньский боялся и повернул бы назад, если бы не подруга.
— Все, Джош, мне надоело. Ты выглядишь отлично, выбрит идеально и вообще просто герой-любовник или полицейский года с журнального постера. Идем.
Джозефа одарили шутливым подзатыльником и потащили. Потащили в хищно клацнувший створками дверей проем, а дальше — в оглушительный шум, явно необычный для Отдела в это время суток. Да и вообще ни в какое — шум и Отдел слишком несовместимы. Тишина и благолепие казенного заведения и нынешний карнавально-дикий гам? Джозеф растерянно замер, рядом замерла Мэва. Шум не стихал. Шум и Джош в последнее время сочетались примерно в той же степени, что и Отдел с этим самым шумом. Теперь, отсутствие зрения, Ян пользовался преимущественно слухом и сейчас ощущал, что… ослеплен дважды. Он беспомощно вцепился в локоть напарницы — как испуганный пятилетка.
— Мэва, что?…
А грохот вдруг сделался понятным, обернулся слаженным:
— Джо-зеф! Мэ-ва! С воз-вра-ще-ни-ем!!!
— О, Свет…, - простонала Мэва. — Джош, это они нас встречают.
И зашептала почти в громе голосов беззвучно:
— Улыбнись. Улыбнись же! У тебя лицо как у приговоренного к смерти.
Джозеф наконец сообразил — когда у кого-то день рождения, стены украшаются шариками и плакатами, а весь отдел прячется под столами, и с появлением именинника внезапно выскакивает и горланит поздравления. Джош старательно улыбнулся и одними губами прошептал:
— Мэва, там, небось, шарики еще?! И мишура?!
— Нет, только плакат. Твоя фотография и моя… — не шибко довольно прошипела в ответ Мэва. И уже громко и радостно-фальшиво, туда, в шум. — Спасибо! Ребята, это очень мило… Мы растроганы. Джош, ты растроган?
— Да, да… - вот чего-то подобного Джош и боялся. А ведь он всего лишь хотел тихонько зайти и незаметно проскользнуть в свой старый кабинет, или в любой другой свободный угол, и работать.
Шум не стихал, но перешел в беспорядочные выкрики, вопросы. Джоша усадили за какой-то свободный стол в приемной и все-таки оставили в этом шуме в покое — с жадными вопросами накинулись уже на Мэву, поскольку если Джош новостью не был давно (если его каждую неделю навещали и, пардон, собирали и сдавали в прачечную его грязное белье, сколь это ни унизительно), то вот Мэва… Мэву не видели года три, да еще напряженно следили за ее карьерой — сначала за внезапным взлетом, а затем за таким же неожиданным падением. И искренне сочувствовали кажется (или очень достоверно фальшивили), несмотря на былую зависть и перешептывания за спиной. Ребята в отделе подобрались в общем хорошие, душевные.
Джош сидел себе в сторонке и особо не прислушивался к чужим, не касающимся его разговорам, но почти помимо воли оседало:
— Где-где? Колодень?! Это такой город? Ууу, глушь!…
— Да, не слишком близко, а что поделаешь?
— … Ну, заслужила, значит.
— А надолго к нам?
— Надеюсь, на постоянную работу.
— Ну и хорошо! Хоть пара вменяемых товарищей в отделе будет! В смысле — ты и я! — острил Эжен. На него шикали с притворной обидой… Похоже, на звание 'нормальных' претендуют довольно многие товарищи в Отделе.
А у Джоша — голова шла кругом от запаха работающих компьютеров, звона перекачивающейся магии вперемешку с гудением процессоров, от ощущения близости, родства с этой приемной, и кабинетами, там, дальше, за стеклянными дверями. С Отделом, где два года подряд Джош ощущал себя на своем месте и думал, что вот он, смысл жизни. Джош вообще полагал, что самые счастливые его годы прошли именно здесь, что Служба была лучшим, что с ним могло случиться.
— Ну что, Джош, как ты? — негромко осведомились из светлого пятна слева. По голосу Джош легко опознал 'Мастодонта' Эрни — старейшего оперативника Отдела Эрнеста Гауфа. Эрнест по меркам 'полевой работы' действительно был чуть не глубоким старцем — очень за пятьдесят, и при этом умудрялся регулярно сдавать все положенные нормативы иной раз и получше 'молодежи'. И он был единственным (или Джошу так казалось), кто после несчастного случая заглядывал к парню по собственному почину, добровольно, не из-под палки или 'в порядке очередности' — всего раза четыре, но и этого Джошу показалось достаточно. В первое свое посещение Эрнест дал дельный, но злой совет 'не тонуть в слюнявом оплакивании собственной искалеченной судьбы, а жить дальше, поскольку слепота — всего лишь особенность, к которой можно и нужно приспособиться'. Хороший совет, разумный. И его, как и прочих хороших и разумных советов, было очень сложно придерживаться…. Но Джош старался. Иногда получалось, иногда — не очень. И все-таки слепота — нечто более серьезное, чем шестой палец на руке.
В конце концов, мир обустроен зрячими для зрячих. До своей слепоты Джош даже и не подозревал, насколько. Первые месяцы ему вообще казалось, что темнота вокруг — не взаправду, нужно только пошире раскрыть глаза или проснуться. А смиряться и привыкать оказалось непросто. Тот же пан Эрнест и не представить себе, наверно, не мог, сколь сложно. Очень просто давать хорошие советы, и ощущаешь, скорее всего, себя при этом удивительно правильным и милосердным….
Джош осваивался, только по-прежнему чувствовал себя неуютно в помещениях, где невозможно добраться до ближайшей стены за три шага. Но за совет, разумеется, поблагодарил.
— Ничего. А вы, пан Эрнест?
— Да живой пока. Вот, работаю помаленьку. Староват уже, конечно, для оперативки, скоро меня молодые потеснят…, - тихий смешок, намекающий, что Эрнест стариком себя ни в коей мере не считает. Так, иронизирует.
— Не думаю, пан, что в ближайшее время найдется хоть кто-то, способный вас потеснить, — улыбнулся Джош.
Собеседник загремел стулом (металлический скрежет по полу — стул) и оказался с парнем на одном уровне. Пожалуй, приблизительно в метре или чуть дальше.
Джош улыбался и ждал. Это только вежливая прелюдия, Гауф никогда не вступает в разговор только от нечего делать. Он наверняка имеет, что сообщить 'интересненького'.
— Ты бы — потеснил… Нескоро, конечно. Ума бы поднабраться, напарника толкового… Может. Даже и я бы взялся… — задумчиво пробормотал Эрнест. Кажется, исключительно для себя, не предполагая, что Джозеф услышит. — Поживем — увидим. Так что, Джозеф, возвращаешься к работе? Рад?
— Безмерно, — уныло кивнул парень.
— Вижу твое 'безмерно'. И понимаю. Чувствуешь себя не в своей тарелке? — Эрнест как всегда проницателен до омерзения. Нет, не так. Он совершенно определенно сочувствует и искренне заинтересован, но Джош привык жить один. Под его камень вода не текла.