Говард Лавкрафт, Клиффорд Мартин Эдди
Слепоглухонемой
В полдень 28 июня 1924 года неподалеку от дома Тэннера остановился автомобиль с доктором Морхаузом за рулем и тремя пассажирами в салоне. Каменное здание, к которому, выйдя из машины, неторопливо направились доктор и его спутники, стояло почти у самой дороги и радовало глаз свежестью недавно отремонтированного фасада; сам его вид как будто не внушал никаких мрачных подозрений – разве что подступавшее к задам болото несколько портило безмятежную общую картину. Массивные железные ворота, должные скрывать особняк и раскинувшийся перед ним аккуратно подстриженный газон от посторонних глаз, а также защищать имение от вторжения непрошенных гостей, в данный момент были широко распахнуты. Ослепительно белая входная дверь также была полуоткрыта, и только большая застекленная дверь рядом с главным входом выглядела плотно затворенной. Визитеры шли молча – слова буквально застревали у них в горле, стоило кому-нибудь из них лишь попытаться представить себе тот неведомый страх, что таился в стенах этого дома. А потому донесшийся до них совершенно прозаический стрекот пишущей машинки Ричарда Блейка внес в их души некоторое успокоение.
Примерно час тому назад из стен этого особняка выбежал, заходясь в диком вопле, здоровенный взрослый мужчина – выбежал и, не разбирая дороги, помчался прочь, чтобы несколько минут спустя, преодолев добрых полмили, упасть на крыльце ближайшего соседского дома. Хозяин, вышедший на помощь бедняге, застал его распростертым ниц и бормочущим какую-то невообразимую белиберду, из которой ему удалось разобрать только четыре слова – «дом», «комната», «темно» и «болото». Доктор Морхауз не особенно удивился тому, что начальной точкой разыгравшейся драмы стал дом на краю болота – уж кто-кто, а он-то знал наверняка, что проживание в этом проклятом особняке не могло кончиться добром для его обитателей, коими являлись, во-первых, тот спятивший с ума субъект, что удрал отсюда час тому назад, а во-вторых, его хозяин, Ричард Блейк, литератор, до войны покоривший Бостон своим поэтическим гением. Тонкость его чувств и мировосприятия была поистине уникальной – его нервы, подобно туго натянутым струнам, улавливали самые незначительные колебания материи во всех ее видах. Увы, все эти уникальные способности были утрачены им на войне, откуда он вернулся полупарализованным, хотя и не утратившим прежней жизнерадостности и сохранившим образы неукротимой фантазии в своем сознании, полностью изолированном от реалий внешнего мира, ибо война не только навечно приковала его к инвалидной коляске, но и полностью лишила зрения, слуха и речи.
Передававшиеся из поколения в поколение зловещие легенды о старинном доме Тэннера и былых его обитателях всегда приводили Блейка в бешеный восторг – эти жуткие истории услаждали его воображение, настолько же неистовое и безумное, насколько жалким и увечным было его нынешнее физическое состояние. Особняк этот и впрямь пользовался дурной славой у суеверных местных жителей, но Блейк только смеялся над их страхами. Сейчас, когда его единственный компаньон удрал прочь из этого угрюмого обиталища, оставив своего беспомощного подопечного один на один с объявившимся в доме кошмаром, Блейк уже не посмеет потешаться над неправдоподобными слухами и смаковать их ужасные детали… Во всяком случае, именно так рассуждал доктор Морхауз, прокручивая в уме возможные причины внезапного бегства человека, ухаживавшего за увечным поэтом. Загадка этого необъяснимого сумасшествия не давала ему покоя, и он решил во что бы то ни стало докопаться до истины. Обращаясь за помощью к своим соседям по коттеджу, доктор заранее знал, что те не откажут ему – и оказался прав. Возможно, тут сыграла свою роль фамильная репутация Морхаузов – ведь они были старинным и весьма уважаемым фэнхэмским родом, а дед доктора даже принимал участие в пресловутом сожжении тела затворника Симеона Тэннера в 1819 году; и хотя с того времени минуло уже более ста лет, а доктор Морхауз был, что называется, человеком науки и не признавал никаких суеверий, все же и у него слегка кольнуло в позвоночнике, когда он вспомнил об одной записи, сделанной в связи с этим давнишним событием. Запись эта, появившаяся на свет стараниями невежественных сельчан, которые имели несчастье видеть лицо и тело усопшего, была, в сущности, совершеннейшей ерундой и не свидетельствовала ни о каком сколько-нибудь серьезном отклонении – ибо небольшие костные выступы на передней части черепа с медицинской точки зрения ничего не значат и, вообще, довольно часто встречаются у облысевших мужчин.
Разговор, завязавшийся в автомобиле между доктором и его помощниками, вертелся, разумеется, исключительно вокруг дома Тэннера, к которому они держали свой путь. Общими усилиями им удалось припомнить изрядное количество жутких старинных легенд да и просто разрозненных свидетельств, слышанных ими в разное время от местных старожилов. Самые ранние мифы о Тэннерах брали свое начало в 1692 году, когда один из носителей этой зловещей фамилии был уличен в занятиях черной магией и казнен на Висельном Холме, что под Салемом. Следующее воспоминание относилось уже к 1747 году. Именно тогда был построен зловещий дом (не считая появившегося немногим позднее флигеля), под крышей которого вплоть до той достопамятной зимней ночи 1819 года обитали несколько поколений Тэннеров. Все они без исключения были людьми не от мира сего, но лишь последний из них, старый Симеон Тэннер, вызывал у жителей округи самый настоящий панический ужас. В архитектуру старого дома, унаследованного им от родителей, он внес небольшие изменения, которые, однако, представлялись его соседям настолько зловещими, что они осмеливались говорить о них не иначе как приглушенным шепотом, хотя упомянутые изменения заключались лишь в том, что Симеон заделал кирпичной кладкой окно в комнате, расположенной в юго-восточном углу дома и служившей ему одновременно кабинетом и библиотекой. Восточная ее стена выходила на болото, а массивная, двойной толщины дверь была окована медными листами. Стоило больших трудов высадить ее в ту кошмарную зимнюю ночь 1819 года, когда из печной трубы повалил невообразимо густой и вонючий дым. Ворвавшись наконец в комнату, люди обнаружили в ней безжизненное тело Тэннера, застывшее мертвое лицо которого было искажено неописуемо жуткой гримасой. Именно из-за этой страшной физиогномической маски, а отнюдь не из-за двух костных наростов на лбу было тогда предано огню тело затворника Симеона, а следом за ним и найденные в той проклятой комнате книги и рукописи… Наверняка мужчины припомнили бы еще массу деталей, связанных с этим достопамятным событием, если бы не та похвальная быстрота, с которой была достигнута цель путешествия.
Стук пишущей машинки, так успокоивший искателей приключений, совершенно неожиданно прервался, едва только доктор, по праву главы процессии, открыл большую застекленную дверь, ведущую в дом. В тот же самый момент двое из его спутников почувствовали, как их с ног до головы обдало волной холодного воздуха, что было более чем странным для жаркого июньского дня, хотя позже они уже не решались подтвердить данный факт со всей категоричностью. Зал, куда, миновав длинный коридор, вошли исследователи, был тщательно прибран и производил в целом довольно приятное впечатление. Блейка в нем не было; тщательный осмотр нескольких прилегавших к залу комнат также не дал никаких результатов. Вся внутренняя обстановка была выдержана в изысканном колониальном стиле, и, несмотря на то, что за порядком в доме следил один-единственный слуга, все помещения находились в состоянии, близком к идеальному.
Поочередно заглядывая в многочисленные комнаты, соединенные между собой широкими проходами и встречавшие гостей распахнутыми настежь дверями, исследователи в конце концов оказались в юго-восточном углу здания – там, где в просторном помещении первого этажа располагались библиотека и кабинет. Библиотека представляла собой небольшую аккуратную комнату с обращенными на юг окнами. Вдоль ее стен стояли полки, на которых громоздились специальные азбуки – с их помощью слуга имел возможность общаться со своим слепоглухонемым хозяином через язык прикосновений, – и пухлые брайлевские тома для незрячих – Блейк читал их кончиками своих чувствительных пальцев. Примыкавший к библиотеке кабинет был ярко освещен полуденным июньским солнцем, проникавшим в комнату сквозь те самые окна, что были некогда замурованы Симеоном Тэннером и вновь прорублены после его смерти. Как и следовало ожидать, Блейк находился в библиотеке – он сидел за стоявшей на письменном столе машинкой, в каретке которой торчал наполовину отпечатанный лист бумаги; множество других убористо заполненных страниц было в беспорядке разбросано на столе и вокруг него. По всему было видно, что Блейк внезапно прервал свою работу – скорей всего, виной тому было дуновение холодного воздуха, заставившее его поглубже запахнуться в домашний халат. Голова его была повернута к двери, ведущей в залитую солнцем смежную комнату. Вся его беспомощно-настороженная поза безошибочно выдавала в нем человека, напрочь лишенного слуха и зрения. Оказавшись в дальнем от входа углу комнаты, откуда можно было разглядеть лицо неподвижно сидящего Блейка, доктор вдруг побледнел как полотно и, поспешно отступив обратно к двери, сделал остальным знак не двигаться. Спутники доктора недоуменно переглянулись, но он оставил без внимания их вопросительные взгляды: ему нужно было как можно скорее успокоиться и стряхнуть с себя оцепенение, охватившее его, едва он только взглянул на лицо хозяина дома – ибо его взору предстала картина настолько страшная, что невозможно было поверить до конца в ее реальность. Теперь он уже не удивлялся тому, что тело старого Симеона было столь поспешно кремировано в далекую зимнюю ночь 1819 года – конечно же, его сожгли из-за того без преувеличения чудовищного выражения, что запечатлелось на лице затворника после смерти. Вот и сейчас на лице Ричарда Блейка застыла такая жуткая маска, что даже наделенный недюжинным хладнокровием человек вряд ли смог бы взглянуть на нее без содрогания. Доктор не сомневался в том, что покойный Блейк, чья беззаботно стрекотавшая машинка неожиданно смолкла, едва только исследователи вошли в дом, что-то увидел – увидел, несмотря на свою абсолютную слепоту, – и увиденное наполнило его душу таким невообразимым ужасом, что он скончался на месте, замерев в той позе, в какой застал его неведомый кошмар. Что-то нечеловеческое было в этом лице и в этих мертвых стеклянных глазах – огромных, синих, налитых кровью и вот уже шесть лет как утративших способность воспринимать образы окружающего мира. В них застыло выражение величайшего испуга, а уставлены они были на залитый ярким солнечным светом кабинет – тот самый кабинет, что много лет простоял в кромешной тьме, на которую обрек его Симеон Тэннер, заложивший кирпичом выходившие на болото окна. У доктора Арлоу Морхауза закружилась голова и подкосились ноги, когда он увидел чернильные зрачки трупа – несмотря на ярчайший дневной свет, они были максимально расширены, подобно тому, как расширяются в темноте зрачки кошки.