Тень уже накрыла ущелье, хотя небо оставалось светлым и последнее солнце играло на снеговом карнизе над ними; начинало подмораживать, и когда волк, не отрывая глаз от человека и мяса, опускал голову и хватал пастью снег, чтоб глотать хоть что-нибудь, снег звонко хрустел.
Так они переглядывались довольно долго. Гэвин уже и оленину доел, и несколько раз брался за лук — но всякий раз при этом движении волк, думавший, может быть, что вот сейчас опять запустят в него огненным и кусачим, мгновенно отпрыгивал за ближайшую ель. «Надо было сразу стрелять», — думал Гэвин. Почему он не выстрелил сразу? Человек и вправду не знает своей судьбы; но, может быть, это судьба тогда позвала его, и Гэвин услышал ее зов?
Или, может быть, просто ему становилось немного легче от того, что в безжизненном темнеющем ущелье с ним вместе был еще кто-то живой — хотя бы и волк.
Наконец волк ушел, смешно перепрыгивая в снегу, и прощальный взгляд его желтых глаз точно говорил: «В конце концов, это нечестно, человек. Ведь я жезагнал этого оленя!» Волк был слишком голоден и еще не знал, что там, куда он нынче угодил, ни в каком другом месте ему не повезет с едой больше, чем здесь.
На ночь Гэвин забросил куски оленьей туши высоко на ель. Можно было бы забраться туда и самому, но что из этого получится? Только то, что, замерзнув, свалишься ночью. Ни один волк на свете, право же, не стоил того, чтоб его боялся Гэвин, сын Гэвира. И, в самом деле, им владел совсем не тот страх, которого он ожидал, не смея гасить костер; ему казалось, что все из-за волка, и он злился на себя за малодушие… Потом сил и на злость у него не стало, а остались лишь тьма и ужас перед чем-то неведомым и приближающимся вместе с тьмой. Гэвин сидел, сжавшись от холода, и ужас давил его все сильней и сильней.
Наступила ночь, валуны на голой, укрытой в вечной тени стороне ущелья зашевелились, раздвигаясь медленно и неотвратимо, и разверзлись между ними двери Туда, куда ходы только и могут быть в таких местах. Души всех людей окажутся Там рано или поздно, ибо человек — не зверь лесной, которому дано в конце вернуться к своей Хозяйке; все спускаются туда, но немногие могут оттуда выйти. Повелитель Царства Мертвых выпускает этих немногих на волю по ночам, и они, в вечной ненависти Мертвого к Живому, вылетают на свою полуночную охоту, черные тени в черной тьме. Ворота для них раскрылись, и ветер из Царства Мертвых дохнул в ущелье; он загасил костер Гэвина, а тот не смог шелохнуться, чтоб разложить огонь снова. А потом с воплями, с плачем и хохотом черные души ринулись наружу, взмывая к небу, клубок за клубком.
Вдруг что-то шерстистое, живое скуля притиснулось к боку Гэвина - это нашел его волк. Голод, опасность, исходящая от человека, — все было забыто, и зверь, полный того же ужаса, прижимался к единственному живому существу, которое было сейчас с ним рядом, как к последнему своему спасению, и Гэвин, как к последнему своему спасению, прижимался к нему. Так они сидели, двое живых, и мертвые, разлетевшись по холодному ночному небу, умчались прочь. Их не заметили.
Всю ночь черные ворота между валунами оставались открыты, и дышало оттуда леденящим мороком. И всю эту ночь двое стиснутых этим мороком провели вместе; они дрожали одинаково, человек и волк, и согревали друг друга огоньком жизни, который теплился в них.
Под утро черные тени прилетели обратно, ибо слишком были уже пропитаны тьмой и смертью, чтобы оставаться подолгу в мире живых, невыносимом, ненавистном для них и желанном, далее если бы заклятия Повелителя Царства Мертвых не возвращали их назад под его власть. И покуда они со стонами и довольным уханьем, покружив над ущельем, низвергались в разверстые ворота, на вся и все вокруг нахлынул опять ужас, подобный смерти, ужас, от которого невозможно думать, чувствовать и дышать. Затем камни зашевелились и сдвинулись, закрывая вход в подземный мир.
Взошло солнце.
Сразу, как только смог, Гэвин развел жаркий костер, точно пытаясь отогреться за всю эту ночь, и принялся стряпать, ибо голод терзал его внутренности, оттого что все силы выпило время, пролетевшее от заката до восхода. А волк набросился на оленье мясо, спущенное вниз, глотая, рыча и разрывая зубами, неистово и жадно, дрожа от возбуждения. Гэвин смотрел на это безучастно. Набив брюхо так, что едва мог двинуться, волк наелся снега, лег тут же, рядом, и уснул. Он проспал почти весь день, иногда повизгивая во сне. Постепенно Гэвин начал чувствовать почти зависть к нему. Хорошо бы и ему сейчас быть зверем, чувствующим сильнее и безотчетнее, чем он сам. Хорошо бы сейчас тоже заснуть. Но спать он не мог, а смотрел на серые неодолимые стены ущелья и думал, как выбраться отсюда. За целый день он так и не придумал ничего. Будь он взрослым, он, верно, поседел бы после этой ночи; но Гэвин был еще очень молод, а значит — несколько менее человек и несколько более зверь, чем люди на десяток зим старше.
К вечеру волк проснулся и, поев, стал потягиваться с беззаботностью собаки на солнцепеке, Но с приближением темноты он все сильнее жался к человеку.
Гэвин думал, что еще одну такую ночь, как вчера, он не переживет. Но он пережил ее. Полуночные охотники опять не заметили их: ни когда вылетали наружу, ни когда возвращались. Но рано или поздно они должны были учуять свежую кровь, живую кровь в живых телах, притаившихся под корявыми елями.
Весь следующий день Гэвин с тоской смотрел на серый гранит вокруг. Как зубец короны, громоздился над ним черный иззубренный пик. Гэвину очень хотелось бы, чтобы был еще какой-нибудь выход. Но из этого ущелья выход был только один: вниз, где вход в Царство Мертвых, — конечно, для тех, кто не умеет летать. А Гэвин готов был уже почти на все что угодно, лишь бы выбраться отсюда, где он теперь чуть ли не все время чувствовал чей-то твердый, холодный взгляд на спине — когда он поворачивался спиной к воротам, скрытым в вечно затененной стороне ущелья под камнями.
«Ведь ты мужчина, — говорил он себе. — Ты сын воина и сам будешь воином, будешь предводителем на своем корабле, будешь водить людей в плавания и набеги и когда-нибудь сам сойдешь Туда. Нельзя предводительствовать людьми, когда в сердце нет твердости перед участью, какой их подвергаешь. Если такова твоя судьба — можно ли отступать? И никто из Гэвиров и сыновей Гэвира (такие слова на Гэвина действовали лучше всего) не дрожал перед этим входом!» Но все-таки одно дело — вступить в подземный мир гордо и спокойно, когда придет твое время, и совсем другое — спуститься туда самому, когда ты жив, а кровь еще содрогается и бурлит. Гэвин знал, что в Царство Мертвых ведет много дверей: можно войти здесь, а выйти где-нибудь в другом месте, это будет как подземный ход из осажденного города, — о таких вещах он слышал от отца. Но знал бы кто, как ему хотелось, чтоб это был и вправду подземный ход — подземный ход, и больше ничего…
Черные ворота отворились, как всегда, и Гэвин с волком пережили опять несколько минут ужаса, равного смерти, пока воющие тени вырывались наружу и, клубясь, разлетались по ночному небу. Тогда, отдышавшись, Гэвин пошел через ущелье к воротам, стараясь быть совсем бесшумным: чтоб ни один ремень не скрипнул, чтоб дыхания не было слышно. И все-таки он скорее почувствовал, чем услышал, шевеление за собой; вот кто был бесшумным — волк.
Волк шел за ним, он доверял уже человеку, и уж лучше сдохнуть, чем остаться тут одному. Гэвин не стал его прогонять. Он протиснулся в расщелину между валунами, не задерживаясь, у Гэвина хватило ума понять, что стоит остановиться, задуматься, и ужас погонит его назад без оглядки. Высоко подняв шерсть на загривке и заранее скалясь, волк пробирался следом. Стражи ворот, если они здесь и были, не помешали им: эти стражи никогда не обращают внимания на тех, кто идет внутрь, а не наружу. Так проскользнули они в длинный, нескончаемый ход, дышащий холодом смерти, две серые тени, крадущиеся, дрожащие, настороженные: худощавый подросток и молодой волк. И никто не знает, кто из них, человек или зверь, больше обязан другому тем, что в конце концов они нашли нужную дорогу.
Всего три дня прошло; но им самим показалось — много больше блуждали они там, где не бывает ни солнца, ни звезд, ни дня и ни ночи, а только одни вечные сумерки, и безучастные ко всему души умерших бродят вечно по бескрайним равнинам, теряющимся вдали во мгле. Они не замечают друг друга, они вообще никого не замечают, и живых человека и зверя они не замечали, когда те проходили мимо. Некоторые из них что-то шепчут бессмысленно, иные вскрикивают; и на погруженной в сумрак равнине это сливается в жужжащий гул, такой женеясный, как сумерки. Такова участь большинства — тех, кто смирился и не рвется наружу. Видел Гэвин и тех, что со стонами и воплями летели обратно после своей ночной охоты, вечно страдающие от ненависти к миру живых, где они не могут более жить.