Да, теперь у него была совсем другая жизнь, другая работа. Он вовсе не рисовался, не пытался произвести впечатление, когда говорил Нине о грязи, которую сильные мира сего были бы рады схоронить по темным углам и которую он выволакивает на свет божий. Он не был настолько наивным, чтобы верить, будто его работа действительно сделает мир чище; что он знал наверняка, так это то, что если не убирать, мир очень скоро захлебнется в грязи. Так это все и происходит: от неметеного пола и грязной посуды в раковине до дерьма на полу; от легкой кишечной инфекции до бубонной чумы; от единичных заказных убийств и финансовых махинаций до диктатуры и массовых репрессий, перед которыми бледнеют деяния Гитлера и Сталина…
В том, что делал Максим Соколовский, как он жил, не было даже намека на мрачное, натужное самопожертвование истово исповедующего какую-то идею фанатика – он просто работал и жил так, как считал нужным, как ему нравилось. А жить и работать ему нравилось, что называется, на всю катушку – так, чтобы потом, в старости, было что вспомнить. И чтобы вспоминал свои подвиги не ты один, и чтобы воспоминания эти были не только о том, как ты в пьяном виде вскарабкался на осветительную мачту стадиона и орал всякую чепуху, размахивая бутылкой пива.
Максим остановил машину перед железными воротами в кирпичном, аккуратно оштукатуренном заборе. Столбы забора были декорированы плиткой, имитирующей грубо отесанный гранит; сверху забор был накрыт красной глиняной черепицей, а ворота представляли собой ажурную кованую решетку ручной работы с очень сложным и красивым, явно созданным по оригинальному эскизу рисунком. По ту сторону ворот красовалось модное нововведение – высокий экран из молочно-белого матового стекла, пропускавший свет, но не позволявший случайным зевакам заглядывать во двор. Над воротами был устроен навес, из-под которого на машину Максима смотрел любопытный глаз следящей видеокамеры, а к каменному столбу слева от ворот было прикреплено переговорное устройство.
Выбравшись из машины, Соколовский нырнул под навес и нажал кнопку электрического звонка. Через короткий промежуток времени переговорное устройство ожило, и на маленьком дисплее зажглась красная светящаяся надпись «say». Максим без видимой причины вдруг раздражился по этому поводу: «Какого черта?! Конечно, английское «say» короче русского «говорите», ну и что с того? Жидкие кристаллы экономят? Если так, порылись бы в словарях: наверняка нашлось бы какое-нибудь экзотическое наречие, в котором это слово пишется еще короче… Или нарисовали бы соответствующий иероглиф – и дело в шляпе!»
– Моя фамилия Соколовский, – сказал он в микрофон. – Борис Григорьевич меня ждет, у нас назначена встреча на девятнадцать тридцать.
Пока Максим говорил, в голову ему пришла отрезвляющая мысль: полиглоты из фирмы, навострившейся клепать вот такие переговорные устройства, тут ни при чем. Вовсе не они послужили причиной его раздражения, а предстоящий разговор – вернее, собеседник, угнездившийся вот за этим забором с коваными воротами и англоязычным дверным звонком.
Помимо микрофона, в переговорном устройстве имелся динамик, но незримый страж ворот не стал утруждать себя соблюдением правил хорошего тона: устройство снова хрюкнуло, выключаясь, красная надпись на дисплее погасла, и створки ворот, дрогнув, начали медленно и беззвучно расходиться. Дождь, как назло, припустил сильнее; втянув голову в плечи и злясь оттого, что хамоватый охранник сейчас почти наверняка видит его скрюченную фигуру на своем мониторе, Максим бегом вернулся к машине, сел за руль, включил «дворники» и, когда те смахнули с ветрового стекла рябую завесу дождевых капель, резко бросил послушный автомобиль в открывшийся проезд.
Обогнув матовый защитный экран, он увидел дом – просторное приземистое сооружение в стиле «хай-тэк», похожее на беспорядочное нагромождение стеклянных кубов и параллелепипедов, стоящее на свежо зеленеющей лужайке в окружении аккуратно подстриженных кустов и вечнозеленых деревьев. Максим усилием воли заставил себя ослабить давление на педаль акселератора, чтобы обитатели этого стеклянного замка не заметили его раздражение, и плавно затормозил перед парадным крыльцом. Здесь его встретила некая личность в кимоно и веревочных сандалиях, фигурой и в особенности лицом напоминавшая не столько японца, сколько украинца, все свое свободное время посвящающего несложному и в высшей степени увлекательному процессу перекачивания сала со свиных боков на свои собственные. Благоухая чесноком на весь двор, этот «японец» с ярко выраженным украинским акцентом сообщил, что Борис Григорьевич ждет, и предложил свои услуги в качестве провожатого.