Выбрать главу

Думы мои молодые,

те, что в небе реют,

не вернутся с того света,

стен не обогреют.

Покинули сиротою,

с тобою одною —

сердцем моим, светом моим,

раем, тишиною!

Никому мой рай не ведом,

ты сама не знала,

что звездою путеводной

надо мной сверкала.

Я гляжу, не налюбуюсь...

Вот сверкнула снова,

вот склонилась, уронила

ласковое слово,

Вот мелькнула, улыбнулась.

Гляжу — и не вижу;

а проснусь — и плачет сердце,

из глаз — слезы брызжут.

Спасибо, звездочка! Темнеет

мой день печальный. Вечереет.

Над головой уже трясет

косою смерть. Срок подоспеет, —

умру, и след мой занесет

холодный ветер. Все стареет.

Быть может, и тебя овеет,

брызнувши слезами,

Моя дума. И тихими,

тихими речами

ты промолвишь: «Я любила,

я его любила,

а он не знал!» Звезда моя!

Над моей могилой

гори, звезда... А я буду,

святая, родная,

петь о тебе, с того света

к тебе прилетая.

Этот — бродит за морями

по белому свету,

ищет счастья — не находит,

нигде его нету.

Как вымерло! Другой рвется

из последней силы

за удачей... Вот-вот догнал

и — сразу в могилу!

А третьему — как нищему;

ни хаты, ни поля,

одна сума, а из сумы

глядит его доля,

Как ребенок. А он ее

хает, проклинает,

продает и пропивает —

нет, не покидает!

Как репей, что прицепится

к нищенской заплате

и с чужого урожая

колосья прихватит.

А там снопы, а там скирды.

Глядишь — и в палате

сидит себе побирушка,

словно в своей хате.

Вот оно — какое счастье!

Не догнать — упрямо,

а полюбит — дастся в руки

с колыбели самой.

В рубахе чистой, отбеленной,

веселый, в новых сапогах,

сидел на троицын день зеленый

старик с бандурою в руках,

седой казак.

«И так и сяк...

И нужно бы, да неохота...

А все же нужно. Хоть два года

пускай по свету он порыщет

и сам судьбу свою поищет,

как я искал ее... Ярина!

А где Степан?» — «А вон под тыном,

как в землю вкопан, нем и глух!»

«А мне и невдомек... Эй, друг,

иди сюда! Идите оба!

Как вам такая дробь на пробу?»

И грянул по струнам.

Он играет, а Ярина

со Степаном в пару.

Он играет, подбавляет

каблуками жару:

«Кабы мне такого бы горя:

со свекровью жить, да не споря,

кабы мне молодой муженек,

от меня б не отходил весь денек!

Ой, гоп, чики-чики,

кабы новы черевики,

еще бубон да цимбалы,

Я бы только то и знала —

молодого обнимала!

Ой, гоп гопака,

оженили казака!

Он и печь затопил,

и борща наварил!»

«А ну, дети, еще этак!»

Разобрало старика.

Как ударит, как ушкварит,

кулаки упер в бока...

«А и то не беда,

что выросла лебеда!

Кроши густо,

на капусту —

Будет добрая еда!

А вот это — так беда,

что женили смолода,

оженили,

не спросили —

не осталось и следа!»

«Нет, не то уж — подкосилась

бывалая сила!

Утомился. А это вы

подбавили пыла.

А, чтоб вам! Года-годочки

к земле клонят низко...

Состарился. Иди, дочка,

готовь чашки, миски.

Сказать правду — я голоден,

солнце над стеною.

А ты, сынок, до полдень

останься со мною.

Садись, браток.

Как отец твой

в Польше пал убитым,

ты после него остался

сиротой забытым...»

«Так я, значит, не родной вам,

я не сын ваш? Боже!..»

«Слушай, милый! Вот вскорости

мать умерла тоже.

Остался ты, я и сказал

покойной Марине,

жене своей: «Возьмем его

себе вместо сына», —

Тебя, значит. Она рада.

Вот вы близнецами

с Яриною и выросли...

А что дальше — сами

посудите. Ты в возрасте,

она взрослей стала.

Надо думать, как жить дальше

вам бы подобало.

Что скажешь ты?» — «Я не знаю...

Я думал, что это...»

«Что Ярина сестра твоя?

А глядишь, не это...

Дело просто: если люба,

можно повенчаться.

Только вот что: нужно раньше

в людях потолкаться,

приглядеться, как живут,

то ль пашут,

то ль по непаханому сеют,

и прямо жнут,

и немолоченое веют,

а что размелют — прямо в рот, —

узнай народ!

Так вот что, милый: нужно в люди

тебе пойти на год, на два.

Чужая выучит братва!

Тогда и порешим, как будет.

Тому, чья не крепка спина,

и в жизни будет грош цена.

А ты как думаешь, дружище?

Но если хочешь точно знать,

где легче горем торговать,

то в Сечь иди: там хватит пищи.

Поможет Бог — найдешь свой кус.

А мне на вкус

до сей поры тот хлеб не сладок.

Добра добудешь — принесешь,

а не добудешь — проживешь

мной нажитым. Да повадок

запорожских наберешься,

Увидишь широкий

свет совсем иным, чем в Братстве.

Ты живые строки

в синем море прочитаешь;

в честном рукопашье

Богу выучат молиться,

а не по-монашьи

бормотать под нос. Вот так-то!

Помолимся Богу

да сивого оседлаем —

и айда в дорогу!

Идем, дружок, полудновать...

Ну, как там? Готово,

Яриночка?» — «Уже, отец!»

«Вот, сын, мое слово!»

Не естся, не пьется, и сердце не бьется,

И разум затмился, и взор не глядит,

как будто глухой и незрячий сидит,

замест куска хлеба за кружку берется...

Ярина глядит и тихонько смеется:

«Что это с ним сталось? Не ест и не пьет!

Уж не разболелся ль? То бледен, то красен!»

Она его взгляда ответного ждет —

глаза он отводит. Старик же бесстрастен,

как будто не видит. «Что жать, что не жать,

а сеять-то нужно,— в усы рассуждает

отец про себя.— Ну, пора и вставать.

А я, может, в церкви еще побываю.

А ты, Степан, ложись-ка спать —

Ведь завтра рано нам вставать

да коня седлать».

«Степаночко, голубчик мой,

на что ты в обиде?

Улыбнись мне, усмехнись мне,

разве ты не видишь,

как горько мне? Растревожил

тебя насмерть кто-то,

и на меня глядишь так, что

заплакать охота.

Я убегу, вот увидишь!

Ответь мне, Степанко!

Может, болен? Я достану

с настоями склянку,

я побегу за бабкою...

Может, глаз нечистый?»

«Нет, Ярина, мое сердце,

цветок мой душистый!

Я не брат тебе, Ярина,

я завтра покину

тебя с отцом сиротами

и навеки сгину.

А ты меня и не вспомнишь,

забудешь, Ярина,