Стая голубей совершила привычный шумный круг над тротуаром и опустилась около старушки, которая начала бросать им крошки из большого картонного пакета.
— Я тут слышал недавно — парень выступал по телевизору, — сказал Диллон. — О голубях рассказывал. Назвал их летучими крысами. По-моему, здорово сказанул. Он что-то рассказывал, что им надо скармливать то ли аспирин, то ли еще что-то, чтобы они все подохли. Представляешь, он ведь это вполне серьезно говорил. Этому парню голуби на башку насрали раз-другой, вот он и взбесился. То ли костюм испортили, то ли еще что. Так он решил до конца дней мстить этим голубям — потому что они испоганили его стодолларовый костюм. Да только ему за ними не угнаться. В одном только Бостоне, наверное, десять миллионов голубей, и каждый день они откладывают яйца, а это значит, что количество голубей все время растет, и все они срут на нас — тонны говна! В любую погоду. А этот парень из Нью-Йорка говорит, что скоро он их всех истребит.
— Так ты слушай, что я тебе говорю, — продолжал Диллон, — ты пойми. Не то чтоб я тебе не доверял или что еще. Я же знаю, ты парень свой, мне так сказали, и я верю. Но то, о чем ты просишь, — я же за такое дело должен буду до гробовой доски бегать от них, понимаешь? Что, сбежать куда-нибудь, спрятаться? Да нельзя от них спрятаться, вот и все — от них не спрячешься. Этот парень, о котором я тебе говорил, помнишь, у него жена заделалась Свидетелем Иеговы? Так вот, это никак не повлияло на ее привычки, а как он мне рассказывал, она очень уважала это дело. Два раза каждую ночь — это уж будь любезен! В Люисбурге он мне все говорил, что копит малафью, сам ни разу себя не ублажал, потому как, когда он домой вернется, ему надо будет отчет держать за каждую каплю. Когда он сюда в первый раз заявился, немного трехнутый, я его спросил, ну и как, говорю, у тебя с ней в этом деле? А он мне говорит: «Знаешь, говорит, ей никогда не нравилось только одно: брать в рот. Но с тех пор, как я вернулся, говорит, все время ее на это дело подбиваю — так у нее, по крайней мере, рот занят». Понимаешь? Мужик совсем офонарел, мужик из сил выбивается, работает как вол, и понимает, что все понапрасну, и в один прекрасный день просто делает ноги, пакует чемоданишко и рвет от нее когти, куда глаза глядят. Тут только один выход.
Понимаешь, я-то это знаю. Если уж чему быть, значит, того не миновать. Один мой кореш, которому я как-то дал от ворот поворот — не стал ему подавать, погнал про меня волну, что я якобы тусуюсь с людьми, с которыми мне бы не стоило тусоваться. Что правда, конечно, а иначе я бы тут с тобой не сидел. Но он-то сам, похоже, тем же занимается. Все ведь стараются выискать себе контакт — кто ж будет срать в свой колодец, может, как-нибудь из него придется водицы напиться. Словом, пошел слушок, что собирается большое жюри, а потом до меня доходит слух, ну, ты сам знаешь, какой.
— Видел я этот фургон, — добавил Диллон. — Вот это меня и поразило. Можно посадить в этот фургон двух ребят — так они тебе хоть Папу Римского добудут. Я такой движок видел за всю жизнь только раз — в «кадиллаке». Так что бежать-то некуда, поскольку куда бы ты ни побежал, этот фургон рванет прямехонько за тобой следом. А ветровое стекло… Этот фургон похож на старенький хлебный, какие раньше были, может, на молочный фургон, и на ветровом стекле — там с правой стороны есть окошечко, которое можно открыть и высунуть наружу ствол винтовки. Если ты едешь на тачке впереди этого фургона и им надо тебя подстрелить — будь спок, они тебя подстрелят. Представляешь, они, похоже, поставили там даже гироскоп. Как в самолете. Так что они от тебя не отцепятся. И вот представь: ты на Мистик-бридж, этот хренов фургон летит за тобой, правая створка ветрового стекла поднимается, и я хочу спросить — тогда что прикажешь делать? Тут тебе остается только искренне раскаяться в содеянном — вот что тебе и остается, потому что у тебя будет только выбор между их винтовкой и рекой, а это уже не играет особой роли.
— Да я к тому же и не вожу. Конечно, если бы я мог купить себе тачку, я бы не стал брать от тебя по двадцатке в неделю. Я на этом мосту бываю, только когда возвращаюсь на автобусе домой с ипподрома. Ты понимаешь, куда я клоню? Это очень серьезные ребята. Я их знаю, как свои пять. И ты это знаешь. Для чуваков, которые водят, у них есть этот фургон; для чуваков вроде меня, которые ходят пешком, у них еще что-то.
Солнце светило, небо было ясное, голуби поклевывали хлебные крошки на асфальте.
— Ты же не понимаешь, к чему я клоню, — продолжал Диллон. — Они пока хотели меня просто припугнуть — и им это удалось. Я боюсь. Я боюсь страшно и делаю только то, что другие делают, я как все — и я не хочу иметь дело с большим жюри, может, только потому, что боюсь. Пусть они утрутся. «Он нас забоялся и не стал капать». А может, и нет. А я все же соглашаюсь тебе помогать, что бы там ни было, но с меня хватит. Я хочу спокойно ходить по улицам, хочу четко видеть разницу: что опасно, а что нет. Мне тут недавно пришло письмо от парня, о котором я тебе рассказывал, и знаешь, что он пишет? Он пишет: «Мне осталось семь месяцев, а потом меня отпустят вчистую. Ни инспектора по делам о помиловании — ничего! А пока я хочу для себя решить — убить мне эту суку или нет. Сейчас я думаю — не стоит».