Когда тот узнал о смерти единственного сына, то озлился чрезвычайно: сперва дочь опозорила, потом Гриша не оправдал надежд. Впав в бессмысленную ярость, он собрался и умчался из дому — искать утешения у давних приятелей. Там он осознал свою беду, рыдал, тоже просился на тот свет, но мудрые приятели, подпоив, усадили его за карточный стол. И он, в помутнении рассудка, проиграл Машину горничную отставному майору, который уже давно положил глаз на девку.
— И что теперь? — спросил Андрей.
Тимошка рухнул на колени:
— Барин, милый, не серчайте, я ее сюда привел!
— Так. Дадим приют беглой, которую сегодня же начнут искать по всему городу, а завтра выйдет объявление в «Ведомостях»?
— Барин, родненький, выдадим — она руки на себя наложит!
— Не наложит, — вмешался Еремей. — Такое их девичье дело — утехой служить. Поплачет и угомонится.
Андрей задумался. И так и этак выходило плохо. Он мог не пустить Дуняшку к себе. Но как без ее помощи узнать про Машу? А если впустить Дуняшу и принять услугу — то выгнать девку будет уже невозможно — честь не позволит.
— Веди сюда, — велел Андрей, — что-нибудь изобретем. Сегодня или завтра явится Акиньшин, устроим военный совет. Он человек бывалый, подскажет, что тут можно сделать.
В последний раз Андрей видел и Дуняшку, и Машу два года назад — когда из гвардии перевелся в пехотный полк. Тогда у него была первая пора счастья с Катенькой — он других женщин и не замечал. А тем паче горничную, которая и на глаза-то ему попалась раз пять-шесть… Какова сейчас собой — неведомо. Одно было ясно ему, незрячему: девушка смотрит на него с надеждой.
— Ну здравствуй, Дуняша, — сказал он. — Вот как все неладно вышло. Сядь и расскажи мне все, что знаешь про это гадкое дело с письмами.
— Да что я могу знать, барин, миленький?
— Встань, дурочка, и сядь, как велено, — приказал ей Еремей. — Знаешь ты много. Да только от вас, от баб, толку не сразу добьешься. Иная уважает, чтобы ей сперва пару оплеух отвесили. Тогда лишь начнет дело говорить.
Андрей знал, что его верный дядька страсть как не любит глупого бабья, и к его мизогиническим[2] афоризмам давно привык. А вот Дуняшка испугалась не на шутку и поползла к слепому барину. Девкины пальцы вцепились ему в колени.
— Будет тебе, дяденька! — прикрикнул он. — Не бойся, Дуняша, это он так шутить изволит. Ну, говори, что тебе известно про письма.
— Ничего не знаю…
— Говори всю правду, — посоветовал Тимошка, — не то барин тебя прочь погонит! Больно ему нужно твое вранье слушать.
Это подействовало. Оказалось — Маша свела знакомство не с простым человеком, а с французом. И письма писались по-французски. Кавалер уговаривал Машу бежать с ним из дому, и было несколько дней, когда Маша, обидевшись на родителей, впрямь помышляла о побеге. Потом девушка опомнилась.
— Точно ли она была влюблена во француза? — спросил Андрей.
— Да как не полюбить — очень уж хорош собой! — со вздохом ответила Дуняшка.
— Ты его, значит, видела?
— Да, барин…
— А теперь прямо говори — он в спальню к барышне забирался?
— Да боже упаси! Да как же можно? — возмутилась Дуняшка. — Нас с барышней в строгости растили! До венца чтоб — ни-ни!
— Побожись! — приказал Еремей. — Ну?! — он был непреклонен. — Сударик мой любезный, с бабами иначе нельзя!
Спорить с ним Андрей не стал, потому что понимал, откуда у дядьки такая философия. После смерти Андреевых родителей Еремей двадцать лет держал круговую оборону от его теток, домоправительниц, приживалок, всевозможных дур и чесательниц пяток, знахарок и прорицательниц, сам заведовал воспитанием доверенного ему юного барина и перевел дух, лишь когда пятнадцатилетний Андрей пошел служить в гвардию.
Дуняшка поклялась, что между Машей и загадочным французом никакого блуда не вышло, — мать так смотрела за дочкой, что и короткие свидания устраивать было мудрено.
— Давно ли случилась сия интрига? — спросил Андрей.
Дуняшка, как всякая неграмотная девица, мерила время церковными праздниками и событиями домашней жизни. Получалось, что несчастный почтовый роман начался на ту Масленицу, когда тетка Прасковья Романовна из Москвы приезжала, длился все лето и завершился, когда кухарка Настасья родила.
— А Венецкий когда стал за Машей увиваться?
— Так тогда же, летом, и стал!
— То есть Маша предпочла Венецкого, и француз от нее отстал?
— Как не предпочесть — он же граф!
— А вот теперь ты расскажешь, почему Маша решила выкупить свои письма, — велел Андрей. — И не увиливай — я был при том, как ты со своей барышней в Измайловский полк ночью прибежала. Все слышал — и про перстеньки, и про золотую табакерку.