Они покачались на качелях. А потом просто сидели на доске и разговаривали.
- Я раньше видела, - рассказывала Алька, - а сейчас у меня светоощущение.
- Это как? - спросил Виталя.
- Я вижу солнце.
- Ты видишь солнце? - удивленно и недоверчиво переспросил Виталя. - Но ведь это ослепительная огромная звезда.
Это знал Виталя.
- Оно, правда, очень яркое. Но когда я смотрю на него, я его вижу, - рассказывала Алька.
- Как ты... - Виталя споткнулся на слове. Он хотел спросить, как она видит. Но не спросил.
Он не мог понять разницу между зрячим и незрячим человеком. Но все окружающее его как бы нарочно и настойчиво эту разницу подчеркивало.
И вот, когда двигался их паровозик вдоль школьного забора и когда каждый услышал залетевшие с той стороны слова, тогда у Витали будто молния блеснула в мозгах. Он почувствовал, как что-то тяжелое навалилось на него и придавило. Плечи у него опустились, и руки упали с плеч впереди идущего.
- Стоп! - тут же скомандовала Алька. - Авария! Она остановила паровозик.
- Что случилось у пассажира первого вагона?
- Неужели они ничего не слышали? - думал Виталя. - Нет, конечно же, слышали. Тогда почему они по-прежнему продолжают играть в этот уродливый паровозик? Они делают вид, что ничего не произошло или они уже привыкли...
Паровозик продолжал продвигаться к школе. Вагон Витали переставили в хвост состава, и он, удерживаясь руками за плечи Руслана, шел, продолжая добивать себя.
- Они все "привыкли". Это так. Ведь как просто они все рассказывают о своих слепых глазах. А я, значит, еще не "привык"? И вот почему я услышал эти слова, а они нет.
Привыкнуть? Но к чему? Разве я раньше был другим? У меня дома был Мухтар, дома отец и мама, кошка Буська. Мы ездили к бабушке и ходили с папой купаться на Жостку.
И мне не было нужды что-то еще понимать и к чему-то привыкать.
А вот здесь надо... Надо что? Надо понять, что ты слепой... другой, не такой?
4
Время вереницей гнало дни. Дни тянули за собой ночи. И в этом растянутом движении растягивались, разжижались мысли. Мысли были похожи на геркулесовую кашу, переваренную до предела в сопли.
Давно притупились и затем стерлись первые неприязненные впечатления об интернате. Все как-то улеглось, утряслось, рассеялось и забылось. По утрам, за завтраком, в школьной столовке, поедая кашу, Виталя чувствовал, как заглатывает вместе с кашей, вместе с воздухом школы, заглатывает в течение всего дня что-то вязкое, липкое и глубоко чуждое его натуре. Трудно было сказать, в чем выражалось это ощущение. Но Виталя видел, что в липкой каше измазанные ходят все учителя, воспитатели, повара и няни. Запах каши долетал с улицы. Вид размазанной каши стоял во взглядах людей. И каша постепенно наполняла и Виталю.
А жизнь в интернате была похожа на конструктор. Она лепилась из множества частей, и эта жизнь, склеенная и пропитанная сопливой кашей, уже не представлялась в сознании Витали без разнообразного набора всевозможных отношений и переживаний. Сами эти переживания и отношения казались правильными и необходимыми. ЭТО называлось взрослением с элементами воспитания. И все это замешивалось и жирно промазывалось все той же сопливой кашей...
Виталя усвоил геркулесовые законы и, усвоив их, постепенно выстроил в своем представлении несложную понятийную систему, призванную помочь лучшему усвоению все той же каши-малаши.
Мир разделился на "этот", ограниченный высоким школьным забором, и "тот", который начинался за забором и, начинаясь, сразу же растворялся в пугающей неопределенности.
"Этот" мир состоял из друзей, врагов, из любимых и не очень уроков, из его собственной лени и любви к книгам и музыке. Учителя, воспитатели, столовая с краснолицей огромной и доброй тетей Клавой - это были элементы все того же конструктора. А еще печеные пирожки на полдник и зимние лыжные прогулки по школьному парку. Сам парк, где за годы учебы стал не просто знаком каждый кустик и каждое дерево, но с каждым кустиком и каждым деревом были связаны смешные и не очень истории. Спортзал, с вечно висящим канатом, и потертые временем и задницами маты. Эти маты вечно кочевали по всей школе. В конце учебного года ученики, во главе с физруком Сергеем Николаевичем, отправлялись на поиски матов, чтобы собрать их и на все лето запереть в раздевалке вместе с козлами, лыжами и всякой другой спортивной мелочью.
5
Вот такая разная жизнь была в интернате! Старели учителя, взрослели дети. Бестолковый конструктор, состоящий из непонятных фрагментов, которые сваливались на голову и которые надо было как-то слепить.
Жизнь, из которой когда-то приехал Виталя, постепенно превратилась во что-то теплое и маленькое, такое, что можно было спрятать на разнообразных полочках своей души.
Там был дом, там были отец и мать.
Но как-то приехал отец. Виталя тогда заканчивал пятый класс. Он взял Виталю, и они целое воскресенье провели вместе. Тогда впервые отец не отвез его домой. Они весь день гуляли по городу, ели мороженое, катались на аттракционах и на катере по водохранилищу. Была середина мая. Стояла жаркая погода, и отец рассказывал о спортсмене на водных лыжах. Они стояли на верхней открытой палубе. Вдоль берега, рассекая пеной воду, неслась моторка. Визг мотора острыми иглами буравил слух Витали.
Отец рассказывал о спортсмене, которого на длинном тросе тащила моторка. И Виталя представлял гиганта с сильными руками и крепкими ногами. Он, откинувшись спиной назад, струной натягивает трос. Лыжи поднимают фонтаны брызг. Спортсмен уходит то влево, то вправо от лодки, а за ним вздымаются и разбегаются в стороны волны.
Потом, когда они шли от набережной в сторону троллейбусной остановки, отец сказал, что он будет сам приезжать к нему, потому что теперь будет жить в другом месте.
- А мама? - растерянно спросил Виталя.
- А мама будет жить дома.
- А Мухтар? - почему-то, не понимая сам, спросил Виталя.
- Мухтар тоже будет жить с мамой, - сухо ответил отец, - все останется по-прежнему. Только я буду жить в другом месте.
"По-прежнему", - лежа в своей постели думал ночью Виталя, - как же это "по-прежнему", если без папы?
Потом умер Мухтар. А потом, еще через год, мама продала дом в деревне и уехала к бабушке.
Мама на каникулы забирала Виталю, но ехали они уже к бабушке. Навещал отец. Но разве это было "по-прежнему"?
И вот тогда раскололся окончательно мир для Витали на две неравные половинки. Одной, малой половинкой, был интернат, в котором жил и учился он уже восемь лет. Мир, где все скреплялось и соединялось геркулесовой кашей. Сладкая теплая кашка по утрам после тревожных снов и мыслей. Геркулесовые слова, поступки и мысли. Геркулесовые учителя, с кашкой в глазах и сладостью на устах. Это был суррогат, заменивший Витале его далекое детство.
А другой, несравненно большей половинкой, был весь остальной мир.
Пока был с ними отец и пока был дом с Мухтаром и речкой Жосткой, где учился плавать Виталя, до тех пор еще была связь его жизни в интернате с жизнью вне его стен. А потом этот мостик рухнул, и все, что осталось за забором интерната, постепенно превращалось в чужой, жестокий и холодный мир.
Виталя не знал этого мира, боялся его. Шум, доносившийся из-за забора, был шумом огромного океана, в котором человеку Витале суждено только погибнуть. Отец от них ушел, дом мама продала, Мухтар умер, умерла и бабушка.