И как ни странно, это чувство страха окружающего мира увеличивалось оттого, что в школе учили, как нужно себя готовить к жизни за стенами интерната.
На зимние каникулы старшеклассников повезли на экскурсию в монастырь Оптина Пустынь. Теплый комфортабельный автобус. Экскурсовод, пока ехали, рассказывала об истории монастыря и о разных достопримечательностях, встречавшихся по пути.
В монастыре они ходили на службу, и Виталя впервые в своей жизни исповедовался и причастился. Как же ему понравились голоса монастырского хора! Тихое, ангельское пение. Голоса монахов пели непонятные Витале слова, но его сердце в каждом пропетом слове слышало: "Бог! Бог! Бог!"
Потом их повели в скит, который находился в лесу за монастырскиими стенами. В скиту монах показал келью старца отца Амвросия, и они из амвросиевского колодца набрали водички.
Потом была настоящая монастырская трапеза. Они ели, сидя за длинным деревянным столом на деревянных лавках. А им читал все тот же монах житие отца Амвросия.
Монаха звали Филиппом, и ему было двадцать лет. Он жил в монастыре уже третий год и был всего лишь на пять лет старше Витали. А монахи - это ангелы во плоти. Так им сказала экскурсовод. Что это значит, Виталя толком не понимал. Но все это было тайной и вызывало в душе трепет.
Было все хорошо и благостно. Они уезжали. Виталя стоял перед монастырскими воротами и дожидался остальных ребят, которые с воспитателями пошли в иконную лавку. Была легкая оттепель. Светило яркое солнце, и с монастырских стен барабанила по асфальту январская капель.
Виталя, зажмурив глаза, как кот, стоял, подставив лицо солнышку, и наслаждался.
Тут к нему кто-то обратился. Виталя сначала ничего не понял. Ему что-то сказала какая-то женщина, а потом сунула в руку бумажку.
- Прими Христа ради, сынок!
И только когда женщина отошла, Виталя, ощущая в кулаке свернутую бумажку, понял, что ему подали милостыню.
Это не было ужасом и не было похоже на оскорбление или обиду. Это было откровением наоборот!
Разверзлись небеса, и кто-то тяжелым ударом кувалды в темечко убил Виталю.
Если бы он остался живым, он бы провалился сквозь землю или сгорел от стыда и безмерного незаслуженного позора. Но он был убит. Оглушенный, раздавленный Виталя что-то еще говорил, отвечал на вопросы. Потом вернулась способность соображать, и он с неимоверным усилием воли, словно ему бы пришлось пройти босыми пятками по стеклам и раскаленным углям, припомнил все, что с ним произошло у ворот монастыря.
- Докатился. С тростью, в черных очках, на паперти собирать милостыню. Это что ли моя судьба? Сам Бог указал мне мое место в жизни.
А ведь этому именно их и учат в интернате. Учат ориентироваться с тростью. Внушают необходимость носить глухие черные очки. Это все знаки, по которым тебя как слепого будут отличать и, возможно, на тебя не наедет машина, и вот такая бабушка подаст тебе, слепенькому, несчастному, грошик Христа ради!
- Я не хочу стоять на паперти! Я лучше утоплюсь или повешусь!
В тот же вечер он с Алькой вышел на прогулку в школьный парк. Ууже без ярости, которая им овладела у ворот монастыря, но с нотами приговоренного в голосе, пытался рассуждать.
Мальчик теперь понимал лишь то, что быть "слепым на паперти жизни" он не согласен.
Алька шла рядом и терпеливо слушала.
За восемь лет, сколько они все живут тут, Алька одна почти не изменилась. Такая же мелкая и худая. Чуть подросла да стала посерьезней. Правда, пела она хорошо и выучилась играть на фортепиано и гитаре. Но это опять же для "паперти жизни": подачки будет удобнее собирать!
Вот и сейчас идет рядом и молчит! Он тут рвет и мечет, он готов лезть в петлю, а она молчит.
- Ты что все молчишь? - в раздражении бросается на Альку Виталя.
- Я тебя слушаю, - отвечает Алька.
- Вот слушай, слушай! Это тебя касается тоже! Это касается всех нас. Только все не хотят об этом думать.
- О чем? - спрашивает Алька.
- Да о том, что мы все уроды у матушки-природы! - взрывается Виталя. - Неужели же ты этого не понимаешь!?
- Ты, Виталя, раздражен. И мне бы не понравилось то, что произошло с тобой в монастыре. Но, во-первых, та женщина сделала это из самых лучших побуждений, ну а потом...
Но Виталя не может слышать, что мелит эта блаженная. Он перебивает и уже кричит.
- Ну ты что, дура, или как? Ведь ты сейчас делаешь то, что каждый день делают с нами наши добрые учителя. Они нам уши заклеивают геркулесовыми словами, а от слов ведь ничего не меняется. Я слепой! Ты слепая! Мы тут все слепые! Пока я думал, что как-то можно выправить глаза, я еще надеялся. Мне сделали пять операций. Мои глаза исполосованы вдоль и поперек, мне кололи уколы в глаза, и капали, и вливали туда всякую дрянь. И никакого толку! А теперь врачи говорят, что моя слепота необратима. Спасибо! И что прикажете мне делать?
- А что делают все остальные? Ты же не один такой!
- Слушай, Алька, прекращай! Твои слова - это те же пилюли. Но и они уже мне не помогают!
Виталька замолчал. Они прошли молча несколько шагов.
- Вот послушай. Когда я был пацаненком, еще до приезда сюда... ведь я уже тогда ни хрена не видел. Но я не чувствовал себя уродом у матушки-природы. Хотя понимал свое положение. А тут меня научили видеть и понимать эту разницу. Научили соответствующим образом вести себя, наряжаться и носить эту дрянь!
Виталя с остервенением махнул себя по лицу рукой так сильно, что его темные очки слетели куда-то в снег.
- Ты что? - спросила Алька.
- Да черт с ними! Очки с рожи снес.
- Подожди, - Алька высвободила свою руку из-под его руки и стала, ощупывая тростью, искать на снегу очки.
- Да оставь, фиг с ними! Мне они уже не нужны.
Алька опустилась на коленки и стала ползать по сугробу, шаря руками по сторонам.
- Куда они улетели?
- Куда-то влево, - махнул рукой Виталя.
Он попятился и, сделав шаг в сторону, наткнулся на ползающую Альку. Она ползала теперь у него в ногах.
- Виталя, пожалуйста, не двигайся, ты их можешь раздавить!
Что-то горькое и горячее вдруг нахлынуло из груди, и на глаза накатили слезы.
Вот он, совершенно беспомощный, стоит в снегу, а у него под ногами на коленках ползает такая же почти слепая дура и ищет его очки.
- Да встань же ты, наконец! - Виталя нагнулся и, ухватив воротник ее курточки, резко потянул за него.
Алька выпрямилась. Ее рукавички, рукава куртки, и сама куртка с сапожками были в снегу. Девушка прижалась к Витальке. А тот уже хотел оттолкнуть.
Алька сняла мокрую рукавичку и теплыми пальцами провела по его щеке.
И у Витальки потекли слезы.
- Я не могу так жить, понимаешь ты это!? Я лучше повешусь, чем вот так жить!
Он не чувствовал текущих слез, не чувствовал как его большие руки обнимают, прижимают к себе эту маленькую девушку.
А Алька все водила пальцами по его лицу.
Вот одна слезинка попала под ее палец, и палец вытер слезинку.
Виталька еще что-то говорил, но все эти слова уже не слышал ни он, ни Алька. И Виталька замолчал. Он почувствовал, как теплые Алькины губы коснулись его рта.
Алька, маленькая, стоя на цыпочках и обхватив Витальку за шею, целовала, целовала, целовала.
- Все будет хорошо, миленький! Вот увидишь!
Виталька чувствовал шевеление обветренных губ. Алька дышала в рот, в нос, в щеки, в глаза. Ее теплое дыхание и неразборчивые теперь слова согревали замерзшее лицо и проникали в душу мальчика.
И ему казалось, что он читает по этим губам уже другую, еще неведомую повесть.