Рихард поднял на него глаза - воспаленные, иссеченные розоватыми жилками.
- Вы же сами понимаете, товарищ, что в ваших брошюрах понаписаны глупости. - Голос Рихарда звучал безжизненно. Однако заикаться он совсем перестал.
- Нет, этого я не понимаю, - спокойно и сухо возразил Рубашов.
- Ваши брошюры написаны так, как будто с нами ничего не случилось, бесцветным голосом настаивал Рихард. - Нам устроили кровавую бойню, а вы толкуете про жестокие битвы да про нашу несгибаемую волю к победе - то же самое писали в газетах перед самым концом Мировой войны... Люди прочтут и станут плеваться. Да вы ведь и сами это понимаете.
Рубашов искоса глянул на Рихарда - тот сидел, пригнувшись вперед, утвердив на коленях острые локти и подперев подбородок красными кулаками. Рубашов все так же сухо сказал:
- Вы пытаетесь - во второй уже раз - приписать мне ваше понимание событий. Прошу вас больше этого не делать.
Рихард поднял на него взгляд - в его покрасневших и воспаленных глазах светилось недоверие. А Рубашов продолжал:
- Партия ведет жестокую битву. Хотя другие революционные партии вели битвы и пострашнее этой. Решающим фактором в подобных битвах является несгибаемая воля к победе. Слабовольным, нестойким и чувствительным людям не место в рядах партийных бойцов. Тот, кто пытается сеять панику, объективно играет на руку врагам. Каковы его субъективные побуждения, не играет решительно никакой роли. Он приносит вред Партии, и к нему будут относиться соответственно.
Рихард, опираясь подбородком на кулак, неподвижно смотрел в глаза Рубашову.
- Я приношу вред Партии? Я играю на руку врагам? Так, может, я им, по-вашему, продался? Я или, например, моя Анни?
- В ваших листовках, - продолжал Рубашов все тем же сухим и официальным тоном, - которые, как вы сами же и признали, сочинены вами, говорится следующее:
"Мы потерпели полное поражение, мы разбиты. Партия уничтожена; и теперь, чтобы начать сначала, нам надо круто изменить политику..." - А мы называем это пораженчеством. Такие настроения деморализуют Партию и подрывают ее боевой дух.
- Я знаю одно, - сказал Рихард, - людям надо говорить правду. Тем более когда она всем известна. Тут уж скрывать ее и вовсе глупо.
- На недавно закончившемся Съезде Партии, - не меняя тона, продолжал Рубашов, - принята резолюция о тактическом отступлении. Цель маневра избежать поражения. Съезд отметил, что в настоящее время нецелесообразно менять стратегию.
- Да ведь это же все вранье, - сказал Рихард. - В таком тоне, - оборвал его Рубашов, - я не могу продолжать разговор.
Рихард не ответил. В зале темнело, очертания херувимов и женских тел становились расплывчатыми и блекло-серыми.
- Простите, - после паузы выговорил Рихард. - Я хотел сказать, что это ошибка. Вы толкуете о "тактическом отступлении", а большинство наших лучших людей уничтожено; вы толкуете о правильной стратегии, а те, кто выжил, так испугались, что толпами переходят на сторону врагов. От ваших резолюций там, за границей - здесь никому легче не становится.
Сумерки смазали черты его лица. Он помолчал и потом добавил:
- По-вашему, Анни тоже "отступила"? Пожалуйста, товарищ, должны же вы понять - нас тут травят, как диких зверей...
Рубашов не прерывал его. Но Рихард умолк. Сумерки сгустились в тяжелый сумрак. Рубашов потер пенсне о рукав.
- Партия не ошибается, - сказал он спокойно. - У отдельных людей - у вас, у меня - бывают ошибки. У Партии - никогда. Потому что Партия, дорогой товарищ, это не просто группа людей. Партия - это живое воплощение революционной идеи в процессе истории. Неизменно косная в своей неукоснительности, она стремится к определенной цели. И на каждом повороте ее пути остаются трупы заблудившихся и отставших. История безошибочна и неостановима. Только безусловная вера в Историю дает право пребывать в Партии. Рихард молчал; опершись на кулаки, он не отводил взгляда от Рубашова. Немного переждав, Рубашов закончил:
Вы скрывали наши материалы, вы зажимали нам рот. В ваших листовках каждое слово - неверно, а значит, вредоносно и пагубно. Вы писали: "Движение сломлено, поэтому сейчас все враги тирании должны объединиться". - Это заблуждение. Партия не может объединяться с умеренными. Они неоднократно предавали Движение - и будут предавать его неизменно. Тот, кто заключает с ними союз, хоронит Революцию. Вы говорили: в доме начинается пожар, с огнем должны бороться все; если мы будем спорить о методах, дом сгорит". Это заблуждение. Мы заливаем пожар водой, другие подливают в огонь масла. Поэтому, раньше чем объединяться, надо решить, чей метод правилен. Пожарным нужен холодный ум. Ярость и отчаяние - плохие советчики. Партийный курс определен точно - он, как тропа среди горных ущелий. Тот, кто сделает неверный шаг - вправо или влево, - сорвется в пропасть. На пожаре и в горах необходима устойчивость: закружилась голова - и человек погиб.
Вечерний сумрак еще уплотнился, Рубашов не видел рук Мадонны. Дважды продребезжал хриплый звонок - через четверть часа музей закрывался. Рубашов глянул на свои часы; ему оставалось произнести приговор, и на этом встреча будет закончена. Рихард, упершись локтями в колени, молча и неподвижно смотрел на Рубашова.
- Да, - сказал он после долгой паузы, - тут мне с вами спорить не приходится. - Его голос был усталым и тусклым. - Тут вы правы, что и говорить. И про узкую дорожку в горах - тоже... Только мы-то все равно разбиты. А тот, кто остался живой, - дезертирует. Может, потому, что на нашей тропке, в горах-то, было очень уж холодно. Другие - у них и музыка, и знамена, и яркие костры по ночам, чтоб погреться. Может, поэтому они и победили. А мы, хоть и на правильной дороге, да угробились.
Рубашов молчал. Он хотел узнать, не скажет ли Рихард чего-нибудь еще, а уж потом объявить окончательный приговор. Правда, приговор был предрешен - и все же Рубашов терпеливо ждал.
Темнота скрадывала мощную фигуру отодвинувшегося еще дальше Рихарда; он сидел совершенно неподвижно, его широкие плечи ссутулились, локти твердо упирались в колени, а ладони почти закрывали лицо. Рубашов не шевелился и молча ждал. У него немного ломило челюсть - видимо, разбаливался глазной зуб. Немного погодя Рихард спросил:
- Ну и что же со мной теперь будет?
Рубашов прикоснулся к зубу языком. Ему хотелось потрогать его пальцем, но он сдержался и бесстрастно сказал:
- Мне поручено сообщить вам, Рихард, что Центральный Комитет вынес постановление отныне не считать вас членом Партии.
Рихард не шевельнулся, Рубашов тоже; однако через пару минут он поднялся. Рихард вскинул голову и спросил:
- Значит, для этого-то- вы и приехали?
- В основном, да, - ответил Рубашов. Ему давно было пора уйти, но он все стоял у диванчика и ждал.
- Так что со мной будет? - повторил Рихард. Рубашов промолчал, и Рихард спросил:
- В кинобудке мне больше нельзя ночевать?
Рубашов, немного поколебавшись, ответил:
- Да, лучше не надо, Рихард.
И почти сразу же пожалел о сказанном, притом он Новее не был уверен, что Рихард правильно его поймет. Посмотрев вниз, на ссутуленную фигуру, он закончил:
- Что ж, пора. Выйдем порознь. Всего хорошего.
Рихард выпрямился, но не встал. В темноте Рубашов мог только угадывать, какие чувства выражал взгляд воспаленных, немного навыкате глаз; однако этот отчаявшийся рабочий, окутанный тяжелым вечерним сумраком, отпечатался в его сознании навсегда.
Рубашов вышел из фламандского зала; миновал следующий, такой же темный; под ногами тонко поскрипывал паркет. Пиету он так и не удосужился рассмотреть: худые протянутые руки Марии - вот и все, что ему запомнилось.
У выхода он на минуту остановился. Было зябко, Побаливал зуб. Он поплотнее обмотал вокруг шеи выцветший от времени шерстяной шарф. На улицах уже зажглись фонари; просторная площадь перед зданием музея казалась огромной и совершенно безлюдной; вдоль улицы, обсаженной старыми вязами, громыхая и позванивая, катился трамвай. "Интересно, найду ли я здесь такси", - подумал Рубашов, спускаясь к тротуару.