Замёрзнув окончательно, я иду на кухню. Стройные, как ноги манекенщицы, стрелки на круглом циферблате бесстрастно показывают шесть часов тридцать две минуты. Кухня блистает образцовой чистотой: перед уходом Мадина всегда убирается. До её прихода ещё полтора часа, а у меня в животе уже полыхает пожар: я ничего не ела больше суток. От вида холодильника, полного всевозможных продуктов, мой аппетит поднимается на дыбы, ржёт и требует овса, но мне почему-то совестно хозяйничать на чужой кухне и есть чужую еду. Присев к столу, я около минуты решаю остро стоящий вопрос: есть или не есть? Компромисс напрашивается сам собой: есть, но совсем немного. Поставив чайник, я намазываю маслом ломтик белого хлеба, отрезаю тончайший ломтик сыра и кладу на бутерброд. Смотрю на булку, от которой я отрезала ломтик, на кусок сыра: кажется, незаметно. Кладу всё на место, смахиваю крошки в мойку, мою нож и ставлю его в подставку к остальным ножам. Чайник вскипает, а я открываю дверцы шкафчиков в поисках чая. Найдя, кладу в чашку пакетик и заливаю кипятком. Голодный дракон в моём желудке, проглотив этот лёгкий завтрак, на некоторое время утихомиривается. Ополоснув чашку, я окидываю взглядом кухню: безупречная чистота не нарушена.
Семь часов. Во дворе скользит одинокая тень с красным огоньком сигареты. «Рюрик», — догадываюсь я. Я поднимаюсь в спальню, где в тёплых сумерках тихо дышит Альбина. Она сбросила с себя во сне одеяло, и в синем полумраке белеет её грудь. Лицо отвёрнуто в тень, видно ухо, скула, висок и часть головы, погружённой в подушку. Наверно, когда-то её шрамы были по-настоящему страшными, но теперь они сглажены тремя операциями и в темноте не слишком различимы. Я включаю лампу на тумбочке. Свет не может пробиться сквозь навсегда закрытые веки Альбины, а если бы даже мог, то её глаза его не различили бы. Я сажусь на постель и склоняюсь над ней. Закрыв глаза, я ощущаю губами её кожу, все бугристости и шероховатости на её лице, с лёгким содроганием и нежной болью погружаюсь в те места, где когда-то были глаза. Её ровное дыхание сбивается с сонного ритма, слышится глубокий вздох: она просыпается. Её рука поднимается и зарывается в мои волосы.
— Утёночек…
— Доброе утро, Аля. — Я целую её в нос, в лоб и в губы.
«Утёночек» — это ласкательное прозвище придумала я и первой назвала так Альбину, но теперь она гораздо чаще им пользуется. Когда я в первый раз обозвала её так, она засмеялась и спросила: «Почему утёночек?» Я сказала, что очень люблю утят: они очень милые, пушистые и жёлтенькие.
Её рука соскальзывает мне на плечи, обнаруживает, что я одета.
— Ты уже встала? Который час?
— Около семи.
Альбина садится в постели, разминает шею, вращая головой.
— Что ты так рано вскочила, малыш?
— Что-то плоховато спалось. Извини, что разбудила… Мне скучно без тебя.
Она гладит меня по голове, целует в обе щеки, в лоб и в губы.
— Опять кошмары снились? Бедный мой утёночек…
Её голос — тёплый, хрипловатый со сна, и в нём искреннее участие. Да, в прикосновении её руки есть и что-то материнское, трогательное, от чего в глазах щиплет, а горло сжимается. Она вдруг начинает меня раздевать — расстёгивает мне джинсы, закатывает вверх футболку.
— Ты чего, Аля? — смеюсь я.
— Ты должна дать мне компенсацию за то, что разбудила меня на час раньше, — отвечает она.
— Аля, Мадина скоро придёт, — сопротивляюсь я.
— А мы успеем!
И она борцовским приёмом бросает меня на кровать — я успеваю только взвизгнуть. Я вмиг оказываюсь раздетой догола, и Альбина набрасывается на меня с новыми силами. Она щиплет, кусает и щекочет меня, заставляя меня визжать и хохотать, и я боюсь, как бы Рюрик не услышал, но Альбина вытворяет такое, что я не могу молчать.