Ника стояла на крыльце, широко расставив ноги, одной рукой держась за перила, а в другой у неё дымилась сигарета. На лице — ни кровинки, а глаза — ох, я прямо-таки обмерла, когда в них взглянула. Она была похожа скорее на ходячий труп, чем на живого человека. Я схватила её за плечи.
— Ника, что с тобой? На тебе просто лица нет! Тебе что, плохо?
— Да, хреново, — улыбнулась она бескровными губами, и я почувствовала от неё алкогольный запах.
— Ты что, пьяная? — нахмурилась я.
— Сейчас уже почти нет… Но этой ночью я была очень, очень пьяная. — Ника обхватила сухими губами фильтр и затянулась, выпустила дым, потом бросила сигарету и закрыла глаза. — Ох, расстаёмся мы, Настюха… Теперь уже по-настоящему расстаёмся. Не увидишь ты меня лет пять… А может, семь. Не знаю, сколько. В общем, сколько дадут.
— Почему? В чём дело? — накинулась я на неё с вопросами. — Что значит «сколько дадут»? Кто даст?
Теперь, когда я видела её живой и невредимой, у меня чуть отлегло от сердца, но от того, как Ника выглядела, и что она говорила, меня затрясло мелкой дрожью. А она ответила:
— Кто даст? Ну… судья, наверно.
Мне показалось, что она бредит.
— Ника, пойдём ко мне, — сказала я, стараясь говорить мягко и убедительно. — Какие судьи, какие пять лет? О чём ты вообще? Тебе надо отдохнуть, прийти в себя… Проспаться. По-моему, ты всё ещё пьяная.
Я взяла её за локоть, приглашая войти в подъезд, но она не двинулась с места.
— Не такая я уж и пьяная… К тебе я не пойду, мне идти надо.
— Куда? Куда ты пойдёшь в таком состоянии?
— В милицию.
— Зачем ещё тебе в милицию?
Она посмотрела на меня жуткими, пустыми глазами.
— Сдаваться. Я человека убила.
— Что?! Ты?!
Она усмехнулась, снова обдав меня запахом алкоголя.
— А по мне и не скажешь, что я могу убить, да? А вот оказалось, могу…
Меня трясло — и от ужаса, и от холода. Ника со странной ухмылкой всматривалась в моё лицо, потом ухмылка исчезла, а её глаза раскрылись шире.
— Настёнок… Ты чего трясёшься? Ты что, думаешь, что я и… тебя?.. Нет, не бойся… Я пришла, только чтобы с тобой увидеться, перед тем как идти сдаваться. Бог его знает, свидимся ли мы ещё…
— Ника, что ты такое говоришь? Кого ты убила? Когда? Что за бред вообще?
Эти вопросы задал мой несчастный, испуганный голос, а попахивающий спиртным полушёпот Ники ответил:
— Это не бред, я его правда убила. Бутылкой в висок. Там кость тонкая, сама знаешь… Их было двое, они ко мне пристали на улице… Стали хватать меня. Ну, одного я треснула бутылкой… Второй погнался за мной, но поскользнулся… Не догнал. Я бродила, бродила… Ждала, пока хмель выветрится. И пошла к тебе. Меня посадят, Настюха… Ну и пусть. Я того заслуживаю. Ты мне туда не пиши, не надо… Забудь меня вообще.
— Ника!
Голова шла кругом, щёки пылали, сердце замерло в груди ледышкой, а ноги не держали меня. Какой-то бред, стучало в висках. Бред, не может этого быть.
А потом большая чёрная птица коснулась меня ледяным крылом: ЭТО Я ВИНОВАТА. ЭТО ИЗ-ЗА МЕНЯ ОНА НАПИЛАСЬ И НАТВОРИЛА ВСЁ ЭТО. Я осела на крыльцо, застыв в немом крике, с разорванной пополам душой и вырванным из груди сердцем. Буря завывала, лёд сковал мои губы.
Холодные руки гладили моё помертвевшее лицо, сухие губы прижимались к моим.
— Настя… Настёнок, ну что ты… Ну, встань! Да, я дура… Дура, так мне и надо. Я не боюсь… И ты не бойся. Ну, прости меня…
Из дома кто-то вышел, встревоженно покосился на нас, что-то буркнул. Скрипя снегом, пошёл деловым озабоченным шагом, прикрываясь воротником от метели, — какой-то мужчина. Ему не было никакого дела до нас. Чёрная птица закрыла крыльями весь свет, стало душно, тоскливо и очень страшно. Ника села рядом со мной и снова закурила. Стащив с головы шапку, подняла лицо к небу и молчала.
Наверно, мороз щипал лицо, но я этого не чувствовала. Из подъезда вышел ещё один человек; увидев нас, тоже что-то пробурчал и побежал по своим делам — наверно, на работу. Чёрная птица махнула крыльями, обдав меня ледяной волной. Меня осенило.
— Откуда ты знаешь, что он умер? А если он остался жив?
Ника посмотрела на меня как-то странно. Жутко: губы улыбались, а глаза — дикие, пустые и тёмные.
— Ты когда-нибудь слышала хруст костей? Вот… У него висок хрустнул, как вафля, и кровь ручьём… Он упал, как подкошенный. Бутылка тяжёлая, из толстого стекла… Донышко массивное, прямоугольное. Так вот, удар пришёлся как раз углом… кажется.
— Где эта бутылка?
— Не знаю. Бросила… Там.
Мертвящий холод засел в груди, вымораживая душу. Я подняла голову, сказала твёрдо: