Альбина поворачивает голову в мою сторону.
— Я никуда тебя не отпущу, Настя.
— А я не стану спрашивать у тебя разрешения, — отвечаю я весьма резко. — Я свободный человек, и никто не имеет права ограничивать мою свободу. Мне нужно домой. Диана Несторовна, вы не могли бы меня подбросить?
— Разумеется, родная, — отвечает та, потушив окурок. — Если Якушев опять будет тебе досаждать, сразу звони мне. Я с ним разберусь.
Альбина молчит. Ей придётся звонить Мадине и отменять её выходной.
Домой я захожу не сразу: сначала я наведываюсь к родителям Ники. Я не могу отделаться от чувства вины перед ними, хотя они меня ни в чём не винят.
Мне открывает Надежда Анатольевна.
— Здравствуй, Настя, заходи.
Раньше я часто бывала у Ники дома, и здесь мне всё знакомо. Знакома эта тесная кухонька, этот маленький стол, старый линолеум, газовая плита. Надежда Анатольевна в знакомом мне шёлковом халате хлопочет у плиты: ставит чайник, убирает сковородки. Рассказывает новости:
— Бабушка в больнице с инфарктом… У Виктора опять почки, кучу денег надо на лекарства. Опять его с работы уволили… Кручусь, верчусь, из сил выбиваюсь… — Вздыхает, садится, устало улыбается. — Да нет, я не жалуюсь на судьбу. Угораздило вот только Нику… Тут на днях Ольга… — Поясняю: Ольга — сестра Ники. — Ольга с мужем и его родителями в гостях были. Так мне им в глаза посмотреть стыдно. Они хоть и не говорят ничего, а всё равно…
Мы молчим, слушаем шум чайника на плите. Тикают часы. На правой стороне оконной ниши пляшут солнечные зайчики: весна.
— Скрыть это не скроешь, — продолжает Надежда Анатольевна, зачем-то двигая туда-сюда сахарницу. — Перед людьми неловко… Как пятно какое-то.
— Не всё ли равно, что думают люди? — говорю я. На самом деле я мало чем могу её утешить, но ведь нужно что-то говорить, раз уж пришла! — Пусть думают, что хотят. С каждым может случиться… Как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Пятно? Нет, это не пятно, а беда.
— Для нас — беда, — вздыхает Надежда Анатольевна. — А для других людей — пятно.
— Она сама отвечает за свои поступки, — говорю я. — Она взрослый человек, а вы ни в чём не виноваты.
Мать Ники горько улыбается. Эта улыбка старит её, сразу добавляет ей морщинок; в ней — усталость, боль и какое-то почти святое смирение.
— Может, и виновата… Недоглядела, недовоспитала. Что-то упустила. Люди ведь об этом в первую очередь думают.
— У вас хорошая семья, — говорю я. — Вам не в чем себя упрекнуть.
Надежда Анатольевна качает головой: видимо, она с этим не согласна. Я молчу, слушаю чайник. Он закипает, и Надежда Анатольевна заваривает чай. Достаёт и ставит на стол всё, чем они богаты, — с улыбкой святого смирения, от которого у меня щиплет глаза и сжимается горло. В воздухе висит несказанное: может, в этом есть и моя вина. Пляшут солнечные зайчики на стене, по улице идёт весна, и ей, нарядной и светлой, нет заботы о том, что у кого-то сейчас горе: солнце ведь светит для всех одинаково.
Я сижу в комнате за столом Ники. Её кровать аккуратно застелена, на покрывале — ни морщинки. Ещё нескоро она снова её займёт, думается мне, и слёзы опять набегают. Сейчас у неё всё казённое: и постель, и пища, и крыша над головой. Надежда Анатольевна раскидывает карты, вздыхает.
— Да, вот оно: казённый дом и дальняя дорога. А это что? Дама червей… Какая-то женщина на сердце.
Я вздрагиваю: женщина на сердце — ведь это я. Бегут машины по улице, сияет солнце, шумят деревья. Всё как всегда, жизнь продолжается, день сменяется ночью, за зимой приходит весна. И так будет всегда.
Домой я иду пешком, внутренне сжимаясь от ожидания: не выпрыгнет ли из-за угла Якушев? В небе плывут лёгкие облачка, мимо снуют машины, куда-то идут люди, а его нет. Мне с трудом верится. Я даже не знала, как прекрасно я жила, пока он не появился в моей жизни.
Открываю своими ключами дверь, вхожу. Дома никого нет. Тапочки отца стоят у двери, тикают часы, в холодильнике пельмени и колбаса. Сажусь на диван, обвожу взглядом комнату. Когда он снова появится? Не может быть, чтобы он от меня отстал.
Однако сиротливый вид полупустого холодильника наводит на меня тоску, и я иду в магазин. Притащив полный пакет продуктов, я принимаюсь готовить, поглядывая на часы: в шесть должен вернуться отец. Без десяти шесть я выключаю плиту: борщ с фрикадельками, котлеты с гарниром из жареных кабачков с луком и блинчики с творогом готовы.
Шесть часов, десять минут седьмого — время ползёт медленно. Отец задерживается, и я начинаю нервничать: у меня нехорошее предчувствие. В полседьмого я выхожу на балкон. Странное, скверное предчувствие становится всё явственнее, я тревожно всматриваюсь вдаль. Может, опять загулял? Если так, то ещё слава Богу, а если…