Вздрагиваю от звонка телефона. Нет, слава Богу, это не Якушев — Альбина.
— Настенька, ну как ты там?
Рассказывать ли ей, что устроил Якушев? Вряд ли она поверит.
— Хорошо, Аля.
— Успокоилась немного?
— Да.
— У тебя всё в порядке?
— Да, всё в порядке.
Пауза.
— Утёночек, мне что-то твой голос не нравится, — говорит Альбина. — Ты точно хорошо себя чувствуешь?
— Аля, если я скажу тебе всё как есть, ты всё равно не поверишь и скажешь, что у меня расшалились нервы, — отвечаю я устало, колко и раздражённо. — Ты же так обожаешь своего Андрея Фёдоровича, что не желаешь слышать о нём ничего, кроме похвал! Поэтому и говорить тут не о чем. Всё, пока.
Бросив телефон на диван, я плачу в подушку. Наверно, зря я так с ней разговаривала, ведь она не виновата в том, что заблуждается. В душе я по-прежнему люблю её, но мне почему-то сейчас не хочется ни видеть её, ни разговаривать с ней. А может быть, если я с ней расстанусь, Якушев не навредит ей?
Решение оформляется во мне тяжело, разрывая мне сердце. К вечеру небо затягивает тучами и разражается ливень, а моё решение окончательно созревает. Оно висит во мне в тяжёлой толстой скорлупе с острыми краями, которые ранят меня изнутри, но назад я уже не сверну. Я набираю номер Альбины.
— Аля, это я. Нам нужно поговорить. Ты можешь ко мне приехать?
— Через час я буду у тебя, утёнок.
На улице — настоящий майский ливень, освежающий и живительный для природы. Он не серый, скучный и унылый, а могучий, бурлящий и, несмотря на серое небо, яркий. Голос этого зелёного ливня тревожный, наполняющий всё пространство от земли до неба и неумолчно шелестящий бессчётными вопросами. О чём ты шепчешь, ливень? Хорошо ли я всё обдумала? Уверена ли я, что так будет лучше? Отвечаю: да, обдумала. Да, так будет лучше.
Альбина переступает порог с мокрым букетом сирени, с капельками дождя на тёмном щитке очков. Запахом мокрой сирени ливень опять спрашивает меня: ты уверена? Губы Альбины улыбаются и целуют меня, и я — честное слово! — не знаю.
Я не знаю, как начать, а ливень за окном не собирается мне подсказывать.
— Мне нравится, как пахнет воздух в дождь, — говорит Альбина.
— Мне тоже, — отвечаю я. — Давай выйдем на балкон.
Стоя на балконе, мы дышим и молчим. Я чувствую руку Альбины в своей, и в груди горько сжимается: а нужно ли? Да, нужно, отвечает неумолимый, спокойно-печальный голос.
— Аля, я долго думала… Наверно, ты была права, когда сказала, что мне нужно жить, как все живут, — шелестит мой голос в голосе дождя. — Выйти замуж, родить детей… Наверно, я не смогу продолжать… эти отношения с тобой. Это… Неправильно. Наверно, это грех. И это тяжело… Скрывать, притворяться. Умалчивать. Можешь считать, что я струсила. Я не смогла бросить вызов обществу. Прости меня, Аля… Мне больно это говорить, действительно больно. Но нам нужно расстаться.
Вот я и сказала это, и дождь аплодирует мне: молодец, ты сделала это. А что сделала? Разбила Альбине сердце, и его осколки упали в мокрую траву под балконом. Пожатие её руки слабеет.
— Настя… Ты это из-за Якушева?
Я качаю головой, забыв о том, что она слепая и не может видеть этого.
— Утёночек, ты же знаешь, что у меня с ним ничего нет и не было.
— Я знаю, Аля.
— Но тогда почему?
— Я ведь уже сказала. Я не могу… больше. Это не для меня. Открыто заявить о том, что я не такая, как все, у меня не хватит смелости, а всю жизнь скрывать… Я не смогу так жить.
Рука Альбины выскальзывает из моей. Дождь аплодирует: браво, сыграно прекрасно. Сам Станиславский сказал бы: «Верю». Под дождём мокнет джип, внутри — Рюрик, защищённый от небесной влаги.
— Что ж, я… Я понимаю, — глухо проговорила Альбина. — Но это как-то… неожиданно. Мне надо прийти в себя.
Она долго молчит, прислонившись лбом к стеклу балконной рамы. Боль пронзает меня насквозь, пульсирует во мне, так что хочется кричать, но я задавливаю крик в горле. Альбина не должна его услышать. Дождь беснуется, возмущённо шелестит мне: «Что ты делаешь? что ты делаешь?» — «Да, я это делаю, — отвечаю я ему. — Потому что так надо». Я это делаю, и моя родная Аля стоит поникшая, пытаясь справиться с собой. Она не кричит и не плачет, не устраивает истерик и скандалов, держится мужественно, она молодец. До боли в сердце мне хочется её обнять, но нельзя. Нужно идти до конца.
Она отрывает лоб от стекла.
— Хорошо, Настя, как скажешь. — Её голос глухой и севший, но спокойный — жутковато спокойный, в нём нет дрожи. — Пусть будет, как ты решила.