Я суечусь, бегаю по перрону, наступаю кому-то на ногу, рассеянно бормочу: «Извините». Мне что-то недовольно бурчат в ответ, а я ещё раз извиняюсь. Бегаю по лужам, заглядывая в каждое лицо.
Да что же это?.. Нигде нет лица, которое я ищу; бурление угасает, рельсы пусты, в сердце тоже пусто и тревожно. Расстроенная, я бреду под зонтиком по мокрому перрону, стискивая во вспотевшей руке стебли сирени, как вдруг налетаю на паренька в джинсах и поношенной спортивной куртке, с каким-то затёртым чёрным пакетом и в тёмно-синей бейсболке, низко нахлобученной на глаза.
— Ой, простите, — испуганно бормочу я.
Паренёк бросается подбирать уроненный мной букет сирени; из-под синей кепки видны коротенькие тёмные волосы на висках и затылке, куртка на плечах потемнела от дождя, серые кроссовки — не первой новизны, шнурки грязные. Приглядевшись получше, я понимаю, что это не паренёк, а стриженая девушка. Поднявшись с корточек, она протягивает мне сирень, и из-под низко надвинутого козырька на меня смотрят знакомые глаза. И я говорю то, что собиралась сказать:
— Привет, Ника. С возвращением.
Да, она совсем не изменилась, только маленький шрамик пересекает левую бровь. Судя по тому, что видно из-под кепки, пострижена она совсем коротко, как парень. Зонтика у неё, конечно, нет, но моего хватает для нас двоих. Перрон совсем опустел, и мы на нём одни под дождём.
— Твоя мама не смогла отпроситься с работы и попросила меня тебя встретить.
Мы идём на автобусную остановку, я покупаю рядом в киоске минералку. Никина рука с обломанными ногтями протягивает мне две потрёпанные купюры:
— Купи мне заодно «Бонд» крепкий.
Она распечатывает пачку тут же, на остановке, достаёт из кармана коробок спичек и закуривает. С крыши остановочного комплекса ручьями струится вода, из подъехавшей маршрутки люди принуждены прыгать через лужу. Я делаю глоток воды, а Ника курит, глубоко затягиваясь и выпуская дым изо рта и из носа одновременно. Не знаю, что у неё в потёртом пакете, но выглядит он тощим. Задумчиво щурясь, она смотрит в затянутое тучами небо, и в ней есть что-то чужое, непривычное для меня. Внешне вроде бы прежняя, но взгляд какой-то новый — настороженный, холодный, недоверчиво-враждебный.
Мы едем в автобусе: она молчит, и я молчу. Я осмеливаюсь просунуть руку под её локоть — никакой реакции, только ещё больше подобралась. Мои щегольские туфли робко пристраиваются возле её старых кроссовок, и она терпит это молча. Смотрит в окно и замечает:
— Мы что, к тебе едем?
— Ну да, — отвечаю я. — Я же говорю, твоя мама на работе, а ключей она мне не оставила. Посидишь у меня, пока она не придёт домой, я тебя покормлю. Ты есть хочешь?
Она не отвечает, но я каким-то образом чувствую, что хочет. Она отбыла срок, вытерпела, выдержала, она вернулась. Самое лучшее, что я сейчас могу ей дать, — это хороший домашний обед.
Она выходит из автобуса первой и, взглянув на мои каблуки, подаёт мне руку. Я благодарно улыбаюсь ей, но её губы остаются сурово сжатыми. Мы идём от остановки к дому, попутно я захожу в магазин и покупаю целый пакет продуктов для обеда; он получается таким тяжёлым, что ручки больно врезаются мне в руку. На крыльце магазина Ника молча берёт у меня его, и мы идём домой: я резво стучу каблуками впереди, а Ника шагает с пакетом следом за мной.
Наконец я сбрасываю каблуки и всовываю ноги в тапочки.
— Ну, вот мы и дома. Сейчас я что-нибудь приготовлю, ты пока отдохни.
Я мою руки и слышу, как она говорит:
— А у тебя тут всё по-старому.
Выйдя из ванной, я стаскиваю с головы шёлковую косынку, и Ника на несколько секунд ошарашенно замирает, взгляд у неё странный, пристальный.
— Насть… Что у тебя с волосами?
Я выгружаю продукты на стол.
— Так, седина местами пробивается.
— Местами?.. Да она сплошь! Ты себя в зеркало видела?
Я улыбаюсь.
— Видела, Никуля. Не далее чем сегодня утром.
Пока я готовлю обед, она сидит у стола и не сводит с меня взгляда. Я стараюсь не обращать внимания, но мне от этого уже слегка не по себе. Когда нож в моей руке измельчает зелень для супа, она спрашивает с глухой тревогой в голосе:
— Так ты скажешь, что случилось, или нет?
Отправив зелень в суп, я отвечаю:
— Много чего случилось… Мой папа и Аля погибли. Я получила удар ножом в живот. Наверно, из-за всего этого.
О Якушеве ей незачем знать, и я об этом умалчиваю. Выключив огонь под кастрюлей с супом, я высыпаю в сковородку нарезанную кусочками картошку и рубленый лук, солю, взъерошиваю Никины волосы, остриженные по-мальчишески коротко, и говорю с улыбкой: