— Давай лучше короткий, — говорит Ника.
— Тогда — да. Одна.
Телефонная мелодия сопровождается зелёными аплодисментами тополиной листвы. Я достаю телефон из сумочки.
— Настя, ну как? Ты встретила Нику?
— Да, мы сейчас в парке.
— Дай-ка мне её на минутку.
Я передаю Нике телефон.
— Привет, мам… Да. Нормально. Да так, гуляем… Ладно. Хорошо, идём. Да…
Мы идём домой — не ко мне, а к Нике. Она останавливается посреди своего двора и, закрыв глаза, слушает шелест ив. Присев на край детской песочницы, закуривает.
— Ну, ты чего? — спрашиваю я удивлённо. — Мама ведь ждёт.
— Сейчас пойдём, обожди, — глухо отвечает она. — Мамка меня столько ждала — неужели не подождёт ещё пять минут?
— А зачем пять минут?
— В руки себя мне надо взять, понятно?
Поперхнувшись дымом, она кашляет, прикрываясь рукой, потом длинно сплёвывает и курит, обводя взглядом крыши домов двора. Розовые высокие мальвы у подъезда покачиваются, кланяясь нам, солнце блестит в лужах, в небе проступают клочки синевы, а на кирпичной стене написано голубой краской из баллончика: «Люблю. Скучаю».
Мимо бежит девочка со скакалкой, только хвостики подпрыгивают по бокам головки. В уголках губ Ники проступает усмешка, у глаз — ласковые морщинки. Ведь она могла бы выйти замуж, родить детей, думаю я. Зачем ей понадобилось любить меня вот уже семнадцать лет? Ну, кто сказал, что у природы всё продумано? Чушь, природа ошибается.
А может быть, так было надо?
— Ника! Настя! Что вы там сидите? Заходите!
Ника, вздрогнув, оборачивается и смотрит на свой балкон. Встаёт, надвинув на глаза козырёк, бросает окурок и, крепко и твёрдо взяв меня за руку, решительно ведёт к подъезду. Вдохнув напоследок свежий влажный воздух, мы погружаемся в полумрак лестницы.
Щёлкают замки, отодвигаются запоры, и дверь открывается. Опустив на пол свой потёртый пакет, Ника снимает с головы кепку, и маленькая женщина в перепачканном мукой фартуке, прижавшись к её груди, всхлипывает. Наверно, не зря Ника курила у песочницы: сейчас её глаза сухи.
— Мамуля, всё хорошо, не плачь, — говорит она глухо. — Ну, ну… Всё.
Маленькая женщина смущённо улыбается, смахивает костяшками пальцев слезинки: руки у неё тоже в муке, как и фартук.
— А я тут пельмени затеяла…
— Здорово, мамуля, — говорит Ника. — Хоть Настя меня в обед хорошо накормила, но от пельменей я не откажусь.
— Да я ещё только начала, — суетится Надежда Анатольевна. — Когда они ещё будут-то!..
— А мы поможем, — улыбается Ника. — И дело пойдёт быстрее.
Устроившись у маленького стола в тесной кухне, мы втроём лепим пельмени. Надежда Анатольевна уже взяла себя в руки и не плачет. Она ни о чём не расспрашивает, только задаёт один вопрос:
— Нормально добралась-то?
Ника кивает, её пальцы ловко защипывают края теста.
— Отец ушёл, — роняет Надежда Анатольевна, в то время как её руки непрерывно работают. — Бабулю схоронили, Анюта уже ходит. (Анюта — маленькая племянница Ники.)
— Я знаю, мам, — отзывается Ника. — Ты же мне писала. У нас горячая-то вода есть? Мне бы помыться с дороги.
— Есть, есть, — отвечает Надежда Анатольевна. — Все твои вещи в шкафу, помоешься — переоденься.
В кастрюле булькают пельмени, пахнет лавровым листом. Надежда Анатольевна склоняется над плитой, вытягивая шею, я убираю со стола всё лишнее, а Ника курит у форточки. Надежда Анатольевна недовольно косится на неё.
— Слушай, бросай, а?
Ника морщит лоб.
— Что бросай?
— Курить.
— Обязательно брошу, мам.
— Ну, некрасиво ты выглядишь с сигаретой, нехорошо! Да и вредно… Сама знаешь.
— Знаю, мам. Брошу.
— Точно?
Ника широко улыбается, в её глазах — незнакомый, ледяной отблеск. Двинув бровями, она говорит:
— Век воли не видать.
Надежда Анатольевна хмурится и поджимает губы, я молчу. Ника, посмеиваясь, прислоняется головой к трубе батареи.
— Ну, сказала бы: «Точно», — обиженно и недовольно говорит Надежда Анатольевна.
— Точно, точно, — вздыхает Ника.
Пельмени дымятся в тарелках, мы едим. Ничего вкуснее я в жизни не ела. Надежда Анатольевна, подпирая рукой подбородок, смотрит на Нику, а та, низко наклоняясь над тарелкой, поглощает пельмень за пельменем, да с таким аппетитом, будто и не обедала у меня. У Надежды Анатольевны опять краснеют глаза, шмыгает нос, и Ника, положив вилку, выпрямляется.