Он едет на второй этаж. Я за ним. Мы паркуем машины буквально в нескольких метрах друг от друга. Я жду, куда он двинет. Но он далеко не уходит, а залезает в телефонную кабину, находящуюся в центре зала.
Он у нас как на ладони, так как кабина из стекла со всех четырех сторон. Я могу не спеша рассмотреть нашего клиента. Пьяница! Это удивительно. Типичный алкоголик. Шнапс-пиво-ликерный тип. У него практически синее, изрытое морщинами лицо с паутиной кровеносных сосудов, выступивших на щеках. Массивную голову венчает абсолютно гладкая лысина. Этот малый напоминает мне круглый столик в стиле восемнадцатого века, где единственная ножка изображала какой-нибудь персонаж. Довольно забавно наблюдать такой столик, которому вздумалось звонить по телефону. Беседа затягивается. До меня доносятся звуки его голоса. Парень резко жестикулирует. Иногда мне кажется, что он рычит. У него и правда в повадках есть что-то от животного. Наконец он вешает трубку, причем ему это удается с четвертой попытки - три раза промахивается мимо рычага. Он выходит и оставляет дверь кабины открытой.
Следить за ним на своих двоих - задача еще менее трудная, чем преследование на машине. Он тяжело шагает, будто крестьянин по свежевспаханной борозде. Я слышу, что он разговаривает сам с собой, помогая себе руками, потом останавливается, кашляет и прикуривает сигару, толстую, как достоинство Берю.
- Он маленько не в себе, твой парень! - замечает Толстяк.
- Пьяный просто, - поправляю я. - По-моему, к концу дня он должен видеть жизнь в нескольких экземплярах. Это тот тип алкоголиков, которые постоянно поддерживают такое состояние, а у постели всегда наготове бутылка шнапса, чтобы поутру унять тряску рук.
Посредник одет в серый костюм в светлую полоску. Он неопрятен. Двубортный пиджак застегнут лишь на одну верхнюю пуговицу, а снизу видна расстегнутая ширинка.
Он останавливается перед огромной пивной, которая занимает весь дом. Эти заведения делают всемирную славу Мюнхену. Малый спускается по ступенькам импозантной лестницы и толкает одну из нескольких дверей, покрытых блестящим лаком. Входит внутрь. Исчезает!
- Это что, вокзал? - спрашивает с любопытством Берюрье.
- Нет, "Пивной дом".
- Интересно, - обрадованно произносит мой преданный друг и, подавая мне пример, ныряет в ту же дверь.
Помещение практически такое же огромное, как выставочный павильон маршала фон Фигшиша. На нас обрушивается фантастический аромат пива и копченостей, разноголосый гвалт, как на митинге, и металлическое дребезжанье оркестра. Музыканты одеты в национальные костюмы, сидят на небольшой эстраде.
Несколько сотен посетителей, заливающих в себя литрами пиво, представляют собой сплошную шевелящуюся массу. Громадные столы гнутся под тяжестью пустых и полных кружек. Крик, шум, песни, музыка, звон посуды. Чистой воды психоз - коллективное накачивание пивом.
- Бог ты мой, вот это классика! -впадает в экстаз Толстяк. - Вот это, я понимаю, закусочная! Представляешь, если сравнить с нашими маленькими кафешками в Париже?
Я обнаруживаю плоскую голову без шеи нашего клиента. Он ищет место в глубине зала. Здесь свои привычки - это понятно. По мере его прохождения между рядами вскидываются руки в приветствии. Он раздает оплеухи направо и налево. Это знак проявления истинной дружбы, за что у нас давно бы уложили на веер из собственных зубов.
Огромные официантки прокладывают себе дорогу во всеобщей кутерьме с помощью толчков бедрами и бюстом. Они разносят широкие подносы, заваленные дымящимися сосисками, пышущими жаром и тугими, как живот Берюрье...
Его Величество впадает в чистый (также можно сказать - грязный) транс. Он хватает себя за место, готовое выпрыгнуть с минуты на минуту. Но в это время дама, которую приличный и обычный автор назвал бы миловидной официанткой, а я - толстой коровой, проходит прямо перед ним. Берю не выдерживает и цепляется за нее, как альпинист за скалу. Ну, мужики, дело будет! Все это происходит в сплошной толчее широченного, как степь, центрального прохода. Корова (извините, повторюсь) несет полный поднос тарелок с сосисками, составленных пирамидой. Она держит поднос над головой, как держат ребенка в толпе во время массовых шествий.
- О, проклятье! Какая женщина! Ох, какая женщина! - выпучив глаза, заикается Берю.
И он хватается, он цепляется, он кряхтит, он прижимается к ней и с ходу... кое-что случается, поскольку Толстяк случается теперь точно по часам. Поднос продолжает покачиваться, дама вдруг понимает, что с ней происходит, и слабо сопротивляется. У нее привычка к шаловливым рукам, но подобная сарделька... - есть от чего тронуться умом! Она по инерции продолжает движение мелкими шажками. Некий контакт ее потрясает. Она не верит своим ощущениям. Но настойчивость Берю заставляет поверить. Он как бы информирует ее о своем присутствии. О глубине (и какой!) реальности. Какая радость вовремя обрести зрение. Представляете, если бы я пропустил такой аттракцион! Берю, слившийся воедино с толстухой в баварском национальном костюме под названием "трахт", посреди беснующейся толпы. И эта женщина с поднятыми руками, медленно передвигающаяся по залу, не имеющая возможности ни протестовать, ни поднять трусы, ни одернуть юбку. Она тяжело дышит, краснеет, пыхтит, шевелит губами, призывая на помощь "папу-маму"... Красота! Роскошь Древнего Рима! Александр-Бенито, кентавр, рыцарь без страха и упрека, с железным жезлом, пуская дым из ноздрей (и слюни изо рта), в едином порыве под серебряным зонтиком, полным жиров и углеводов. Торжество силы, праздник страсти, неистовство плоти! Никто ничего не видит, только мы трое посвящены в великую тайну! Интересно, успеет ли он, поскольку конец прохода уже через несколько шагов. Любопытно, что произойдет, если их заметят? И вот перед ними свободная зона. Что будет? Меня прошибает пот. Но Толстяк человек опытный. Он ходил на балы, устраиваемые на окраинах Парижа, и знает, как вести себя в толпе. Не забудьте, что прежде он работал в униформе и умел во все стороны раздавать подарки резиновой дубинкой еще в те времена, когда у полиции не было средневековых щитов, как сейчас. Я вижу, как он прикусывает губу, направляет ведущего, меняет траекторию, и они снова ныряют в толпу. Оркестр наяривает с новой силой. Повсюду поют, сцепившись руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Немцы надрывают глотки во славу национал-социализма (не столько социализма, сколько национализма). Берю с толстухой в ритме танго продолжают движение, но теперь я вижу, что оба сильно меняются в лице. У Берю глаза на лбу, а толстуха смеется, широко открыв рот. Но ее голос не слышен в толпе. Похоже, культовое действо закончилось.