За эти годы было построено несколько дирижаблей, но лишь в мастерских Бодиграфф-Цеппелин, и, если верить общественному слуху (а этот слух самый лучший, как вы сами понимаете), качество их оставляет желать лучшего по сравнению с довоенными временами, когда дирижабли делали на заказ, и то была ручная работа.
Мощный “мерседес” (о “мерседесе” всегда говорят, что он мощный, как об ученом говорят, что он видный, а об экономисте — что он известный) везет нас в дирекцию фирмы, где нас ждет, как было условлено, главный патрон компании.
Я угадываю, что он волевой человек. У него мягкий, но уверенный голос, и он говорит на хорошем французском с акцентом, похожим на рубку костей кухонным секачом. Я представляю ему свою мать и объясняю причины ее присутствия на переговорах. Президент-генеральный директор щелкает каблуками, произнося в адрес моей немного испугавшейся маман слова приветствия:
— Уфашаемая матам!
Он усаживает нас в кресла для гостей. Затем объявляет своей секретарше, чтобы его не беспокоили в течение четырех минут, что дает нам абсолютно точное понятие о времени, которое он решил посвятить нам, после чего спрашивает у господина по имени коми-зер Зан-Хандониуз, то есть у меня:
— Шем моку злушить?
Я начинаю прямо без обиняков, как на духу, не раскрывая факта существования гигантского алмаза. Объясняю Якобу фон Зад-Ипереду, что существует некая тайная организация, использовавшая дирижабль их фирмы для осуществления преступной акции, и я хотел бы знать, к кому попал означенный летательный аппарат. В качестве доказательства своих слов я передаю ему кусок оболочки дирижабля. Он берет его в руки, И я слышу противный скрип резины под холеными пальцами эксперта высшего класса.
— Ах! — говорит он для начала. — Я уснаю… Это мотель Зад-Вог Н.Е.!
Браво!
Браво Матиасу, который сумел определить предмет с такой точностью, не будучи ни немцем, ни тевтонцем, ни замешанным на этом тесте.
— Таким образом, дирижабль ваш?
— Происфетен! Та, пыл! Но нет наш! — поправляет он меня со знанием дела. — Мы тафно их не происфотим! Теперь Зад-Икрупп происфотство только ультра-мотерн! Замые лутшие пресерфатифы ф мире! Кимишеская резина! Экстрарастяшимые! Фосмошно наливать тфа литра фоты!
— Как же тогда, господин фон Зад-Иперед, частное лицо могло достать этот аппарат в наши дни?
— Потершанный! Только потершанный!
— То есть вы хотите сказать, что на рынке можно найти дирижабль?
— Нет, но только у коллексионероф! Есть такие коллексионеры.
— Да, но ведь дирижабль не марка, его так просто не спрячешь! Вы сами знаете кого-нибудь из коллекционеров дирижаблей?
— Так тошно! В Дойчланд отин, снаменитый! Маршал афиации Людвиг фон Фиг-шиш! Лутшая коллексия диришаплей ф мире! Прима коллексия!
— А где живет этот маршал?
— Рятом с Мюнхеном! Скромный территориум!
— Мне необходимо с ним срочно встретиться!
— Гм, трутно!
— Warum?
— Коспотин маршал зильно ранен на фойне! Искусстфенная рука! Искусстфенная нока! Искусстфенная пощка, искусстфенное зердсе!
— Человек-робот, — вздыхаю я. Фелиция коротко хихикает.
— Щто? — спрашивает фон Зад-Иперед.
Я уклоняюсь от ответа, прощаюсь с ним и ухожу, держась за руку своей матушки.
Мне трудно сконцентрировать свои знания немецкого, чтобы понять выкрики и, как мне кажется, завуалированные угрозы на том конце провода, но абсолютно ясно одно: мой собеседник непреклонен.
Нет смысла даже помышлять о том, чтобы встретиться с маршалом фон Фигшишем. Если я имею ему сообщить что-то очень важное, нужно написать письмо. А лично он никого не принимает.
Сказав, как отрезав, секретарь вешает трубку.
— Что-то не так? — волнуется Фелиция.
— Да, совсем не так.
Мы сидим в номере гостиницы “Танненбаум”. Маман пьет чай, и его тонкий аромат щекочет мне ноздри. Мы напряженно молчим. Я чувствую свое бессилие более, чем когда-либо. Мне кажется, я подхожу к опасной черте, подвинулся мозгами, надеясь продолжить свою работу, оставаясь слепым. Слепой легавый, уцепившийся за руку своей матери, — думаете, это производит серьезное впечатление? Элитный полицейский в сопровождении родителей! Есть от чего повеситься на елке с венчиком вокруг головы и обсыпаться блестящей пудрой. Видите ли, на свете существует только два типа мужчин: те, что никогда не хотят стареть, и те, что всю жизнь готовятся к смерти.
Мне нужно выбирать.
Заметьте, возможность выбирать предопределяет, что вы автоматически подпадаете под первую категорию. А человек, способный выбирать, уже активен. Пусть вымрут пассивные!
Моя дорогая матушка чувствует мое смятение, как я чувствую запах ее чая. Она ставит на стол свою чашку, подходит и кладет мне руку на голову. Голос ее звучит спокойно и мягко, но я чувствую, что это спокойствие дается ей с трудом.
— Я вижу, как ты мучаешься, мой дорогой. Тебе кажется, что все тебя бросили, что всему конец. Но я заклинаю тебя не опускаться до отчаяния. Я знаю… Ты меня слышишь? Я знаю, что все придет в норму. Твое спасение придет очень скоро… Это говорю тебе я, твоя мать, а я не могу обманываться в чувствах, касающихся тебя, мой родной. Я чувствую, я предвижу, Антуан…
И мы обнимаемся, будто прячемся друг в друге. А в этих случаях поди разбери, кто чью боль лечит. Я бормочу “да, конечно”, не очень веря в исцеление. Но нужно держаться, Сан-А. Цепляться, парень, чего бы это ни стоило! Говорить себе, что если не будет хуже, то может быть только лучше…
И в этот момент, друзья мои… Да, именно в этот момент. В эту самую секунду. В разгар наших эмоций я слышу пение.
Очень близко.
Оно вибрирует, захватывает, завораживает… Истинно французское пение.
И слова страшно знакомые…
Если бы девицы
Так не сострадали
И военным-душкам
Ничего не дали,
Не было б детишек,
Что на елке шишек!
Фелиция, как и я, прислушивается.
— О, Антуан, — вскрикивает она, — тебе не кажется?..
— Конечно, мама! Это он!
И, позабыв о своем горе, я реву, как тридцать шесть изнывающих от желания коровьей близости быков, продолжение хулиганской песенки из нашего родного фольклора:
Люблю, люблю, люблю
У маленькой Сюзетты
Ту миленькую штучку…
Ах нет, совсем не ручку!
Голос снаружи затихает. Затем что-то грохается и голос снова обнаруживает себя чудесными, согревающими душу словами “твою мать, понаставили!”.
Секунд через десять Берю барабанит в нашу дверь.
— Нужно раз увидеть, чтобы враз поверить! — входя, заявляет он. — Кто бы мог подумать! Что это вы тут делаете оба?
— А ты, Толстяк? — контратакую я, как всякий раз, когда он задает мне лишние вопросы.
— Я? — отвечает он. — Да вот приехал для ведения расследования и, как всегда, вкалываю в поте лица. У меня встреча с отставным маршалом. У этого болвана страстишка коллекционировать дирижабли.
Думаете, я спятил, да?
Потерял рассудок?
Упал на голову?
Мозги слиплись?
Одна извилина, и та выпрямилась?
Или, наоборот, согнулась в дугу?..
— У тебя встреча с маршалом фон Фигшишем! — кричу я.
— Ба, да ты знаешь его кличку!
— Давай, Берю, выкладывай побыстрей!
Человек с тайнами на кончике языка щелкает челюстями, пространство между которыми служит ему для хранения остатков непрожеванной пищи, секунду-другую думает, что ответить, и, наконец, решается.
— Видишь ли, — начинает он с умным видом, — в этом деле, с которым я совсем затрахался, все началось с дирижабля. Использование такого чудовища в наше время с самого начала мне показалось хроническим анархизмом…
— Анахронизмом, — поправляю я.
— Ну да, а я чего говорю? Так вот, я позвонил в наше общество воздухоплавания и спросил у ребят, выпускают ли еще где-нибудь презервативы такого калибра. Они мне ответили, что нет. И тут удача катапультировалась мне прямо на голову. Я был у врача по поводу моего деликатного, сам знаешь какого, заболевания, и там у него в приемной наткнулся на номер журнала “Наука и жизнь”. И в этом номере вдруг обнаружил статью о маршале фон Фигшише, что он якобы является последним коллекционером дирижаблей в Европе. Словом, ты меня знаешь! Я всегда держу нос по ветру, как…