Трудно сказать, почему Блай вел себя так неразумно, но известно, что позднее он сожалел о своей выходке и пригласил Крисчена на обед к себе в каюту. Штурман отказался. Однако не приходится сомневаться, что именно неразумные действия капитана, а также убежденность команды в том, что до Таити всего несколько дней пути, послужили внешним поводом к мятежу и сделали Флетчера Крисчена его предводителем. По мнению ряда авторов, бунт носил социальный характер, ибо все четырнадцать матросов, выполнявших на судне самую опасную и тяжелую палубную работу, находились на стороне восставших. Но такое утверждение вряд ли оправданно, так как два самых рьяных бунтовщика - Флетчер Крисчен и гардемарин Эдвард Янг - принадлежали к привилегированному классу, тогда как многие из тех, кто сохранил верность капитану Блаю, были простыми матросами.
Но Флетчер Крисчен надломлен, а его самолюбие настолько уязвлено, что он, громко рыдая, с искаженным лицом бросается на носовую палубу. После обеда он собирает провизию и одежду, чтобы при первой возможности попытаться на бревнах доплыть до Тофуа, вулкан которого виднеется в отдалении. Но ветер меняет направление, и "Баунти" удаляется от вулканического острова.
На первый взгляд поведение самого Крисчена может показаться ребячеством, действия его непродуманны и импульсивны. Но штурман слишком хорошо знает Блая и понимает, что сделанное им признание в краже одного кокосового ореха будет использовано Блаем против него при окончательном расчете в Англии. Столь мелкий эпизод может испортить всю его карьеру.
Наконец Флетчер Крисчен забирается на койку и забывается сном. Когда наутро его будит гардемарин Стюарт, лучший друг штурмана на корабле, тот сразу понимает, что Крисчен испытывает к Блаю такую же ненависть, как и накануне.
- Удовлетворение можно получить разными способами, - намекает Стюарт, пока Крисчен одевается. - Люди устали от притеснений Блая и пойдут на что угодно.
Итак, роковые слова произнесены. Теперь Крисчен кажется совершенно спокойным. Он отправляется на палубу и беседует с теми, кто подвергался телесным наказаниям и кого он считает заклятыми врагами Блая. Все они, за исключением Лемба, настроены выступить против капитана, если команда согласится плыть обратно на Таити. К счастью для заговорщиков, в этот момент один из вахтенных закричал:
- Слева за кормой акула!
Крисчен воспользовался предоставившейся возможностью для того, чтобы овладеть оружием. Крикнув, что хочет взять мушкет и застрелить акулу, он бросается к переднему люку и открывает оружейный ящик. Через несколько минут у каждого из мятежников в руках по мушкету, и все они хорошо понимают, что закончат свой путь на виселице, если мятеж потерпит неудачу.
"На рассвете, - позднее напишет капитан Уильям Блай в своем донесении адмиралтейству, - в мою каюту вошли вахтенный офицер Флетчер Крисчен, капрал Чарлз Черчилль, матрос Томас Беркит и канонир Джон Миллз. Я еще спал, и они захватили меня в плен, связали крепкой веревкой руки за спиной и, приставив к груди эспадроны [10] и штыки, угрожали тут же меня прикончить, если я подниму шум".
- Одумайтесь, друзья, что вы делаете! - говорит Джон Фраер, будучи разбужен и увидев ствол мушкета перед глазами. - За мятеж не бывает другого наказания, кроме смерти!
- Мы понимаем, - отвечает Флетчер Крисчен, - но обратного пути у нас нет.
В последующие часы предводитель мятежников проявил гуманность, предоставив в распоряжение Блая и тех, кто сохранил ему верность, судовой баркас, который, конечно же, не слишком подходил для плавания в открытом море, но на котором лоялисты могли добраться до острова Тофуа или Аннамоока. Крисчен решительно воспротивился какому бы то ни было насилию в отношении ненавистного Блая. Предстояло быстро решать, кто спустится в баркас, который мог вместить ограниченное число людей. На "Баунти" должны остаться те, без кого управлять судном будет невозможно. Они становятся вынужденными участниками мятежа, между тем как среди тех, кто предпочитает уйти с Блаем на баркасе, есть немало друзей мятежников; они показали себя добрыми товарищами во время многолетних плаваний на море и пребывания на Таити. В течение какого-то часа Флетчер Крисчен решает судьбу этих людей и намечает вехи своего собственного будущего и участь непосредственных участников мятежа.
Блай предпринимает последнюю попытку образумить Крисчена. Он напоминает штурману, что тот знает его семью, и обещает не обмолвиться о попытке мятежа, если команда вернется к исполнению своих обязанностей.
- Неужели нет другого выхода? - задает он унизительный для себя вопрос.
За Крисчена отвечает Черчилль:
- Нет, это единственный и лучший выход, - заявляет он под одобрительные возгласы остальных бунтовщиков.
Немного погодя баркас отходит от "Баунти", ставшего теперь пиратским судном. Последнее, что слышат Блай и лоялисты, - это громкий всплеск от тысяч с лишним саженцев хлебного дерева, которые мятежники швыряют за борт вместе с горшками, и радостные возгласы:
- Да здравствует Таити!
А Черчилль еще долго стоит у поручней.
- Я бы с радостью отдал жизнь за то, чтобы Блай и другие вернулись на корабль, - говорит он одному из мятежников. - Ведь у капитана в Англии остались жена и дети, я их знаю...
Но теперь уже поздно. Пути назад отрезаны. Никто из тех, кого видели с оружием в руках, не может надеяться на возвращение к прежней жизни. Они не смогут долгое время находиться на Таити, где их быстро отыщет посланный адмиралтейством корабль. Им надо плыть среди сотен неизвестных островов Южных морей, найти там укрытие и начать новую жизнь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
В семь вечера "Мейлис" минует риф, образующий вход в Папеэте, столицу Таити и всей французской Полинезии, единственный город в мире, про который моряки говорят, что здесь все сходят на берег, от капитана до юнги. Рене Кимитете бросает якорь у набережной Бир-Хакейм, на тротуар спускают трап, и мы оказываемся на оживленной главной улице Папеэте, которая не имеет даже отдаленного сходства ни с одной из центральных улиц скандинавских столиц. Бир-Хакейм - это своеобразный городской порт с постоянно открытыми увеселительными заведениями, место ночных кутежей и гуляний, шумный проспиртованный рай Южных морей, мотодром для мотороллеров и мотоциклов, отель под открытым небом для усталых полинезийцев, отсыпающихся после похмелья на панданусовых циновках под аркадами из гофрированной жести и гнилого дерева среди штабелей кокосовых орехов и полупустых помойных ведер, чье содержимое в жару издает весьма крепкий "аромат". Туристические проспекты называют эту удивительную набережную полинезийским Монпарнасом, где счету нет великим художникам нашего времени, - правда, еще неизвестным, а потому согласным продать великие творения будущего за сотню-другую франков. Но я обнаруживаю лишь толстенного американца с прической под битла, который пытается сбыть чудовищную мазню, изображающую на черном бархате обнаженных коричневых девиц в натуральную величину.
- Я новый Гоген! - кричит он пропитым голосом. - Мои картины взывают не только к глазам, но и к чувствам. Не упускайте возможности приобрести лучшую вещь в своей жизни! Через десять лет, когда я окочурюсь от пьянства, вы сможете продать эту прекрасную картину в двадцать раз дороже!
Если судить по его качающейся походке и одутловатой физиономии, десять лет, пожалуй, слишком большой срок для него.
Но Бир-Хакейм - это и центр деловой жизни города, средоточие судовых компаний и авиационных бюро, гавань для увеселительных яхт, место, где можно встретить самые удивительные типы прожигателей жизни - портовых рабочих и моряков со всего света, проводящих недели, а то и месяцы в пирушках; это для них винные запасы непрерывно пополняются из "Квинз бара" по другую сторону улицы.
Не успел я сойти на берег, как сразу стал свидетелем сценки, весьма типичной для Бир-Хакейма: полицейский-полинезиец во французской форме останавливает бурлящий поток, чтобы пропустить длинноволосых официанток с кружками пива в руках, гуськом направляющихся из бара на огромную яхту, некогда принадлежавшую Эрролу Флинну [11], а сейчас стоящую у причала рядом с нашей скромной "Мейлис". Двое американских повес с золотыми кудрями (скорее всего, искусство парикмахера и химии) встречают девиц торжествующим ревом, после чего уличное движение возобновляет свой сумасшедший ритм.