Какая глупость! Бедная моя третья жена. Когда мы прощались, на ее лице была ненависть. Она ненавидит меня! Какая она счастливая: она способна на ненависть.
А мне все равно.
Совсем недавно я понял, что чистилище, пожалуй, почище ада. Чистилище... чище. Проклятый профессионализм. Слова, как четки. Сколько ни перебирай, новой мысли не изобретешь...
Зачем я еду в Майами? Зачем я сюда ездил? Гонимый ветром пыльный старый лист, приют последний ищешь и найти не можешь. Откуда я? Куда я? К кому?
Моя третья жена меня ненавидит. Прекрасное открытие, но ведь и это мне все равно. Как и любовь тех двух, до нее.
Что мне делать?
Кричать? Я уже кричал. Я много кричал. Я писал книги, и каждая из них по-своему кричит. Обложкой по крайней мере. Особенно последняя хороша. Рука скелета разрывает декольте туго обтянутой в фиолетовый шелк блондинки. В ее расширенных глазах ясно читается ужас. Чувственные карминные губы полураскрыты. Она хочет кричать, но не может. Ее декольте кричит за нее.
А мне наплевать. Я всегда был такой. Меня никогда ничего не касалось. Да жил ли я? И это жизнь? И это все?
О господи!
Даже умереть мне лень.
С чего начинается тоска? Как она приходит к человеку? Сначала словно ветер коснется лба, а потом вот сюда, под горло и на грудь, ложится лапа. Сперва не ощущаешь ее, она будто в перчатке, но уже через минуту-другую начинаешь понимать, что попался. И давит, и жмет, и выдавливает из тебя последнее. Вытесняет из тебя жизнь, подменяет ее смертной субстанцией.
Равнодушие.
Я ничего не хочу.
Ничего.
Стрингуляционная линия рока. Это надо запомнить».
6
В это же время Альберт Иванов, как и писатель Питер Ик, лежал в своей каюте и смотрел в потолок со следами мушиных лапок.
«В Америке у меня только одно действительно важное дело, которое следует провести с величайшим старанием. Мы, несомненно, посетим лаборатории Фредрнксона, а также несомненно, что он расскажет о своем последнем синтезе. По слухам, он намечен комитетом к Нобелевской по биологии. Зачем же темнить, уважаемый мистер? Вы работаете не на фирму, всем в мире известны ваша фамилия и ваши работы, не так ли? Тогда спрашивается: какого черта вы публикуете невоспроизводимую методику? От кого вы прячете то, что прятать фактически уже не имеете права? Вопрос этот острый, но поставить его придется...» — Слушай, Алик, я сейчас наблюдал вторжение зайцев, — Евгений влетел в каюту, повалился в кресло и взял с койки Иванова раскрытый биохимический журнал.
«Молоток, Алька, ни минуты даром не упускает. Вот лежит, и не просто лежит, а со значением. Журнальчик почитывает. И не Playboy какой-нибудь, не Beauty Parade, а научный журнал. А я? Что я? Ничего. Нет, легкомысленный я человек».
Евгений вздохнул и сунул журнал Иванову под бок.
— О каких зайцах речь, Женя?
— О безбилетных. О тех, за которыми гоняются ревизоры, которых ловят, цапают, уличают, ссаживают и которые, размазывая сопли на потной груди, плачут и просятся к маме. Хотя те, кого я видел, к маме не попросятся. И плакать они тоже, пожалуй, не станут. Но все равно это типичные зайцы.
— Почему ты так решил?
— Да потому, что я сам все видел. Персональными глазами.
— Ну, расскажи.
— После того как ты отчалил, сказав, что пойдешь поваляешься, а сам принялся штудировать последнюю работу Фредриксона, я остался в зыбком одиночестве, так как посадка кончилась и все пассажиры рассыпались по своим каютам. Я поплевываю себе в океан и вдруг вижу: к борту нашего лайнера причаливает лодка, и два типчика но веревке забираются в каюту второго класса. Иллюминаторы кают этого класса самые нижние, как раз над водой.
— Им выбросили конец из какой-нибудь каюты?
— Наоборот, они забросили ее в иллюминатор. То есть не ее, а его, коль скоро тебе угодно величать веревку концом.