Зеркало залива разрезали узкие лодки с косыми бурыми парусами. И долго потом тянулся по воде острый, клином сходящийся след.
— Рыбацкая беднота. Мотора не на что купить, — ответил Альберт и еще тверже уперся ногами в палубу.
На набережной громоздились трех-, четырехэтажные дома с множеством розовых, голубых, зеленых окон. Дома подходили к самой воде, и паруса закрывали нижние этажи. В стороне темнел знаменитый причал Вер-о-Пезо, он был сейчас почти безлюден. Яркий звенящий праздник кончился. Верхушки пальм были так же неподвижны, как и стрелы портальных кранов.
Мимо Кулановского проходили пассажиры первого класса. Разноязыкий говор их все еще волновал его, хотя он уже привык ко многому за месяц командировки и беспрестанных перелетов.
Там, на берегу, говорил себе Кулановский, чужая, совсем особенная жизнь. За зелеными и малиновыми окнами скрывались местные красавицы — необыкновенные, удивительные женщины. Кулановский очень живо представил себе водопады черных волос, влажный блеск голубых белков, порывистые, нетерпеливые движения.
Я их никогда не увижу. Никогда. И они никогда не узнают, что я был здесь, стоял на палубе и тосковал о встречах.
Сколько несостоявшихся свиданий, сколько несказанных слов, несделанных дел, непознанных тайн. Сколько?
Тихая освежающая печаль пришла к нему. Ему было чуточку жаль себя. Жаль несодеянного, несбывшегося.
Альберт тоже смотрел на Вер-о-Пезо. Он видел латаные паруса, окурки, конфетные бумажки и банановые корки, мерно покачивающиеся на мутной воде у самых свай, вспоминал, какая в Белене грязная набережная. Он вспоминал и запахи Вер-о-Пезо, и горло сдавливала спазма брезгливости. Он был рад, что уезжает отсюда. Он любил новые высокие дома, прохладные чистые стадионы и парки. Влажный отрезвляющий ветер. Здоровую ненаперченную пищу. Здоровый мир. Не то что здесь, где все быстро рождается, загнивает и умирает. Нет, тропики не пришлись по душе Альберту Иванову. Конгресс, на котором он так успешно выступил, был для него изнурительным испытанием. Неделя влажной банной жары, многоязыкая говорливая толпа, толчея, суета. И эта растительность. Они сами напросились в путешествие по Амазонке. Оно было кошмарным... А Женька в восторге. Несмотря на пиявок, москитов и эту ужасную фей-жоаду[11].
Альберт краем глаза глянул на Кулановского. Темный профиль его казался вырезанным из жести. Сверхримский нос Евгения четко выделялся на матовом фоне моря. Женька сделал неплохой доклад, удачно и остроумно ответил на вопросы. Его заметили. Дома будут довольны.
Что же, все идет как надо. По приезде домой придется засесть за докторскую. Засядем! А пока смотри, смотри во все глаза. Еще не скоро представится тебе подобный случай. И Альберт смотрел.
— Гляди, какой типчик затесался в наш бомонд, — дернул его за рукав Евгений.
По трапу подымался небритый человек, одетый в поношенную, истертую на сгибах до известковой белизны штормовку. К солдатским брюкам прилипла красная сухая глина. Ботинки были разбиты вконец. Но человек выглядел сильным, гордым. Такими, наверное, были герои Джека Лондона. Шляпа тоже была под стать всему. С такой шляпой, конечно, выше третьего класса не поднимешься. И зачем он полез на лайнер международного класса? Самый затрапезный бродяга.
— Силен малый, — усмехнулся Альберт.
Кулановский внимательно рассматривал нового пассажира «Святой Марии».
Новичок живописен, решил Евгений, особенно на фоне остальной хлыщеватой публики. Но есть в нем какое-то несоответствие. Ага! Печальный усталый взгляд и воинственность амуниции. Такой наряд предполагает металлический блеск серых глаз, выдвинутую утюгом нижнюю челюсть и так далее. И напротив, теплым черным глазам незнакомца очень пошла бы, допустим, старая скрипка. Впрочем, такие руки не для смычка. А для чего? Для гитары, мотыги, кнута, винтовки?
— Симпатичный пиратик, — сказал Женя и чему-то улыбнулся.
3
Рибейра старался не привлекать внимания окружающих, но ему это плохо удавалось. Ступени трапа щелкали вызывающе громко. Ступая на палубу, он с треском зацепился карманом куртки за какой-то крючок. В довершение всего помощник капитана нарочито долго проверял его документы, что задерживало остальных пассажиров. Рикардо Рибейра, а проще Дик, не мог знать, что виной тому была не столько его внешность, сколько судьба, наградившая его билетом в четыреста первую каюту. Эта каюта пользовалась на корабле дурной славой. В ней всегда что-нибудь случалось во время рейса. Кража, самоубийство или убийство из ревности. Один раз там даже нашла приют болотная гадюка, которая смертельно перепугала занявшего каюту миссионера.