Он удивлялся этому – но удивление было слабым, затуманенным, почти незаметным за тем огромным чувством, которое разгоралось в его груди. Рогриан смотрел по сторонам, на знакомые дома и улицы, поднимал голову и видел в небе знакомые звёзды, сияющие в прорехах знакомых туч – и в то же время ничего не узнавал. Всё вокруг неуловимо изменилось. Впервые в жизни, шагая по улицам Тирля, он не замечал грязи на мостовой, выщербленных стен, трещин на штукатурке. Тревожный восторг переполнял его и передавался всему вокруг, и ночь уже была не холодной, а освежающей, и сырой ветер лишь развевал плащ за его спиной и перья на его шляпе, но не пробирал его до костей, как обычно. Даже воздух стал другим – куда-то исчезли запахи тимьяна и дыма, духов и грязи, воздух был чистым и прозрачным, и Рогриан дышал этим новым воздухом и не мог надышаться.
Вся его душа рвалась вперёд, и всё же он не торопился, шёл медленно и тихо, удивляясь своему новому чувству, этой странной чудесной тоске. Ему вдруг захотелось, чтобы эта прогулка длилась вечно и никогда не заканчивалась. Но вот впереди показалась широкая и пустая Ореховая улица, на которой ещё вчера он лежал при смерти, истекая кровью, но он не смотрел на улицу – он смотрел на здание гостиницы, на единственный маленький фонарь, осветивший вывеску с нарисованной на ней вьющейся розой.
К тому времени звёзды уже скрылись за тучами, зарядил дождь, и Рогриан ненадолго остановился под козырьком крыши соседнего дома. Он отцепил от пояса кошелёк, вытащил оттуда крошечный хрустальный флакон и залпом выпил «Ночную Фиалку». Смесь сладости и горечи – совсем как то, что он ощущает сейчас. Рогриан прижал руку к сердцу, оно билось медленно и спокойно, словно не обращая внимания на всю бурю чувств, которая гремела сейчас в его душе.
Сегодня они с Мэйт проговорили несколько часов, словно знали друг друга много лет, а не половину суток. Вспоминали о войне, рассказывали о погибших друзьях и редких минутах радости. О запахе пороха, крови и гнили, намертво въевшемся в кожу. О том, как быстро превращается в дым память о мирной жизни. Давно, очень давно Рогриан ни с кем не разговаривал об этом – не то чтобы не мог, скорее не хотел. Хотел забыть и отпустить. Но воспоминания не исчезли, лишь затаились где-то в глубине его души, как осколок металла остаётся в глубине плоти, откуда его не может вытащить нож хирурга, и обрастает жёстким мясом, обволакивается тяжёлой кровью. Может, поэтому он чувствовал боль, разговаривая с Мэйт? Может, поэтому его радость и надежда странным образом перемешаны с грустью?
Он ещё раз взглянул на гостиницу, на гостеприимно зажжённый фонарь, мерцающий сквозь пелену дождя, и улыбнулся. Хватит грустных мыслей. Сегодня, впервые за долгое время, он будет счастлив.
Дверь была заперта, но он постучал условным стуком, и ему открыл уже знакомый горбатый парень – Рун, слуга Мэйт. Молча поклонившись Рогриану, он пропустил его внутрь и запер дверь. Сегодня ночью в гостинице «Горная роза» не было ни одного постояльца – всех, кто лечился, отпустили по домам, а новых гостей не принимали. Даже слуг Мэйт распустила, дав всем выходной за тяжёлый вчерашний день, оставив при себе только этого мрачного Руна, который, впустив Рогриана, немедленно скрылся за какой-то дверью.
Рогриан медленно прошёлся по залу. Все столы и стулья были отодвинуты к стенам, в громадном камине, у которого в холодные дни грелись постояльцы гостиницы, танцевали тонкие и редкие языки пламени. Он подошёл поближе к огню, протянул к нему руки, и вдруг его отвлёк слабый звук за спиной – даже не шаги, а какой-то шелест.
Он повернулся, взглянул на Мэйт – и забыл, как дышать. Вместо строгого тёмного наряда с белым воротничком на ней было красное платье из лёгкой, струящейся ткани, всё состоящее из пышных оборок. На платье не было никакой вышивки, единственным украшением был тонкий поясок, стягивавший талию, оно было таким открытым, что обнажало смуглые плечи и руки, и таким коротким, что позволяло видеть лодыжки, такие же тонкие, как запястья.
Мэйт медленно шагнула вперёд, и в её руке звякнул лёгкий бубен. Пронзительно-алый георгин пламенел в её чёрных волосах. Когда она заговорила, её голос был хриплым и дрожащим:
- Хочешь, я спляшу для тебя?
Не отрывая от неё взгляда, Рогриан молча кивнул. Глядя ему в глаза, Мэйт медленно подняла руки вверх и встряхнула бубен. Звон прокатился по комнате, отразился от высокого потолка, и прежде чем звон успел затихнуть, Мэйт пустилась в пляс.
Она кружилась по комнате легко и быстро, её маленькие ноги касались пола бесшумно – всё, что слышал Рогриан, был звон бубна, дробный, быстрый, но не настолько быстрый, как движения танцовщицы. Губы Мэйт были слегка приоткрыты, так что были видны верхние зубы со слегка кривоватым правым клыком, и только по этому приоткрытому рту можно было догадаться, сколько сил она на самом деле вкладывает в этот лёгкий, как пламя, танец. И ещё – по движению мышц на обнажённых руках и плечах, крепких и тонких мышц под гладкой шоколадной кожей.
Она танцевала, то ускоряя, то замедляя темп, и бубен в её руках отбивал звонкую дробь, а за окном шумел дождь, и временами, звеня оружием, проходили ночные патрули. Больше не было никакой музыки. Звон бубна и треск огня, шум дождя и бряцание оружия. И Рогриан вспоминал, как другие танцовщицы, которых он видел на войне, плясали под точно такие же звуки. Всё ещё думая об этом, он шагнул вперёд, на ходу отстёгивая от пояса шпагу. Она глухо звякнула, упав на пол, следом за ней с мягким шуршанием упал плащ.
Мэйт не удивилась, когда он шагнул к ней. Спокойно и естественно, как будто давно этого ждала, она прильнула к нему, положила тонкую руку ему на плечо. Рогриан обхватил её за талию, прежде чем сделать шаг вперёд. Он начал вести в танце; Мэйт откинула голову назад, её полузакрытые чёрные глаза не отрывались от его глаз, бубен в отведённой в сторону правой руке продолжал трепетать, постепенно ускоряясь, и также постепенно ускорялись их шаги, их дыхание, их сердца…
Рогриан никогда прежде не танцевал так. Ему случалось танцевать на балах – медленные церемонные танцы, больше похожие на парад, в которых пределом смелости считалось прикоснуться к запястью дамы, а широкие юбки и тяжёлые плащи не давали сблизиться. В первую секунду своего неожиданного порыва он испугался – не оступиться бы, не допустить глупую ошибку, не отдавить её маленькие быстрые ноги. Но опять, как тогда, на улице, его вела удача – и он сам не ожидал от себя такой быстроты и лёгкости. Он широко раскрыл глаза, вглядываясь в смуглое, узкое лицо с длинным крючковатым носом, тёмными сочными губами, блестящими чёрными глазами. Неужели это знак судьбы? Неужели то, что он был уверен, никогда с ним не случится, происходит сейчас, и судьба, удача, бог – что бы там ни было – позволила ему полюбить? Простолюдинку, бывшую маркитантку, лавочницу… да какая разница? В любви все равны, иначе это не любовь.
Внезапно Мэйт остановилась, не завершив поворота, и потянулась рукой к его щеке:
- Ты плачешь?..
Он перехватил её руку. Держа её нежно, как бабочку, поднёс к губам, поцеловал пальцы. Потом прижал губы к ладони, к внутренней стороне запястья. Её кожа пахла костром и летними цветами, раскрывшимися после дождя. Медленно целуя каждый сантиметр этой прекрасной кожи, он провёл губами до её локтя, а потом повернул голову и поцеловал Мэйт в губы.
Бубен упал на пол, звякнул в последний раз и затих. Мэйт откинула голову назад, запустила пальцы в причёску. Георгин полетел на пол, а следом за ним дюжина заколок застучали по доскам, как дождь. Рогриан взял её косу, жёсткую, словно грива лошади, и ароматную, как лето, и распустил её. Мэйт смотрела ему в глаза.