— Боб, знаешь, что ты никогда не говорил? Ни разу.
— Что?
— Ты не просил тебя отпустить. Останови машину, выпусти меня!
— Я был за рулем.
— О чем и речь, Боб. Ты облегчил мне жизнь — мне, полному профану в этом деле. И даже не просил тебя отпустить. Ну не странно ли?
— Ты о чем?
— Хотя один раз было, — продолжал я. — Ты как-то раз заговорил…
— Ах, вот почему я до сих пор здесь. — Боб нахмурился и покачался на каблуках, всем своим видом изображая внезапное озарение.
— Я не имею в виду, что ты хочешь остаться.
— Я что, письменное заявление должен подать? — поинтересовался Партноу. — Неужели сработает? Неужели…
— Не злись, Боб. Я просто спросил. Странным мне это показалось, вот и все.
— Не знаю, — отвечал я по телефону. — Никто в голову не приходит.
— Кто-нибудь, кого ты в жизни поцеловать не сможешь, — продолжала Промис. — Конечно, у тебя есть я, но как насчет…
— Как насчет Николь Кидман? Пойдет?
— Она тебе нравится?
— А не должна?
— Я просто спросила. Ну ладно, представь себе: вот ты приходишь в ресторанчик, а между столиками идет Николь Кидман. Тянется за соусом — да хоть за «Тысячей островов», — случайно роняет бутылку, соус разливается прямо тебе на ботинки. Николь извиняется, вынимает из сумочки платок и вытирает твою обувь. Потом приглашает тебя выпить кофе. Вы идете в клуб, болтаете. Она предлагает встретиться еще раз.
— Так не бывает, — напомнил я.
— Бывает, — возразила Промис. — Бывает, в том-то и дело. Она хочет снова с тобой встретиться.
— Встретиться? Снова? С какой стати?
— Ну, предположим, у Николь романтический настрой. И она хочет снова с тобой встретиться, хотя…
— Хотя у меня есть ты.
— Вот именно, — подытожила Промис. — Так что ты будешь делать?
— Ллойд?
— Нет, — покачал головой Боб. — Клаудиа.
— Почему?
— Эван, ты был женат?
— Нет. — Мне стало интересно, серьезно ли Партноу задавал этот вопрос.
— Она как бы стабилизирует мою жизнь. Дает мне силы.
— Ты боишься смерти?
— Тебя я особенно не боюсь, если ты это имеешь в виду. Хотя, может, и зря. Да кого я обманываю? Может, ты мне мозги уже промыл.
— Нет, — снова сказал я.
Интересно, каково было бы промыть мозги самому себе: это как взять шланг и вымыть пса, который шлялся неизвестно где, а потом вернулся.
— Понятия не имею, что ты будешь делать. Но даже если убьешь меня — плевать.
— Я выкинул пистолет.
— Ладно. В смысле, то ли выкинул, то ли нет…
— Выкинул, — заверил я. — Разве он в последнее время попадался тебе на глаза?
— Я только раз его и видел, — ответил Боб. — Один раз. Но это еще ничего не значит.
Каждые несколько дней в новостях проскакивал сюжет о похищении Боба. Меня там не упоминали. В каждой статье печатали фотографию Партноу, частенько ту же самую, которую я в свое время вырезал из журнала. Иногда печатали цветной снимок — розовощекий жизнерадостный Боб, которого так любит жена, любит, даже узнав про его гомосексуальные наклонности. Пару раз я замечал, как мой пленник тихонько ухмыляется, глядя на эту фотографию.
Количество статей со временем только росло. Было легко представить себе репортеров: вот они куда-то звонят, сочиняют заголовки, сопоставляют факты, а в отсутствие фактов их додумывают. В подобных обстоятельствах слухов было не избежать. «Нью-Йорк обсервер» подробно описал реакцию конкурентных издательств с менее завидным списком авторов. Некоторые коллеги Боба, не для записи, правда, признались, что предчувствовали кризис, и отметили, что в свете последних происшествий стало ясно, насколько литературный профессионализм растерял былой блеск. В свою очередь, автор статьи в «Ньюсуик» сделал шаг назад и настаивал на связи между похищением и сексуальной ориентацией Боба.
Я обратил внимание, что с ростом известности Боба сам стал еще более незаметным: мне не было места в этой истории, не было места среди тех, кто любил Боба, скучал по нему, молился о его возвращении. Партноу постепенно стал объектом сочувствия. Даже полиция, похоже, уверилась, что похищение было проявлением гнева отвергнутого писателя.
Но кто же этот писатель?
— Ты сейчас что-нибудь пишешь, Эван?
Я стоял по свою сторону заграждения и радовался, что Боб наконец-то вновь на беговой дорожке.
— Что? — Я тупо смотрел в экран телевизора — для разнообразия выключенного. — Вот так гром среди ясного неба. С чего ты спрашиваешь?
— Просто интересно. — Боб потянулся и увеличил скорость дорожки.
— И давно тебе интересно? В такие минуты у меня начинала кружиться готова, захватывало дух и в то же время было страшно. В такие минуты я не мог лгать. Боб промолчал и продолжил шагать на дорожке. Неужели он догадался? Или действительно был таким легковерным, каким я хотел бы его видеть? А что, если он видел меня насквозь, и ни одна моя тайна не могла ускользнуть от его недремлющего ока?
Я чувствовал, что Боб становится близким мне человеком, родным — настолько, что я не мог бы это объяснить. Я чувствовал, что задаю себе слишком много вопросов. Хороший знак? А может, плохой?
— Не хочешь сходить в парк? — предложил я со своей стороны библиотечного столика.
Мой шепот звучал неуверенно, и я почувствовал себя робкой душой, которая всегда ждет зеленого света на переходе.
— Эван… — прошептала в ответ Промис.
Мое имя прозвучало просительно.
Даже если бы дождь лил как из ведра, я бы все равно захотел пойти пешком. Прогулка давала нам возможность уйти из библиотеки, отгородиться от посторонних взглядов, от запаха книг и безупречности. Но Промис настояла на том, чтобы вернуться на место нашей первой встречи — к стеллажам. Мне не очень-то нравилось, что она использовала именно это слово. Может, в огромной библиотеке Йеля и были стеллажи, а здесь — скорее расшатанные полки.
Промис хотела пойти туда и целоваться, украдкой вырывать поцелуй — не друг у друга и даже не у библиотекарши, а скорее у книг, которые окружали нас со всех сторон. Я сидел за столом и думал о поцелуях, а на ум мне приходили огромные банки с монетками, которые устанавливали на ярмарке; чтобы выиграть приз, надо было угадать точное число монеток. Сколько поцелуев видели стены сэндхерстской библиотеки? Сколько времени нам понадобится, чтобы восполнить недостаток? Не знаю, как Промис, но меня обуяло то же неуемное желание, что и на ярмарке, — запустить руку в банку и попытаться снова угадать.
Мы поднялись и пошли в секцию «Д-И».
— Где ты был?
— В библиотеке.
— Целый день?
— Что смотрим? — Я присел и тут же вспомнил, как неудобно смотреть телевизор через ячейки сетки.
Через какое-то время глаза привыкли. Было бы жестоко ставить телевизор с моей стороны сетки. Не важно, закован Боб в наручники или нет, он все равно пережил сильное потрясение, и для него особенно важно видеть вокруг привычные предметы. Впрочем, полка с книгами так и не пригодилась.
— Спецрепортаж из американских тюрем, — пояснил Боб. — Теда Коппела [16] посадили.
— Трудно представить Теда Коппела в тюрьме.
— А что там представлять? — Партноу кивнул на экран.
Коппел сидел за пустым металлическим столом и выглядел довольно нелепо. Он был одет в обычную одежду — верхняя пуговица клетчатой рубашки расстегнута, да и вообще складывалось впечатление, что Тед пришел на пикник, расположенный к непринужденному общению. Напротив сидел огромный накачанный парень в оранжевом свитере.
— Что, мне то же самое светит? — поинтересовался я.
— Да, а татуированный мужик в свитере — твой будущий бойфренд, — откомментировал Боб.
— Ну уж нет, это скорее по твоей части.
Мы поднялись и пошли в секцию «Д-И». Разумеется, больше там никого не оказалось. Днем, когда дети еще были в школе, библиотека, как правило, пустовала. Не сказав ни слова, мы принялись целоваться — без рук. Промис на всякий случай заложила руки за спину. Мне захотелось погладить девушку по щеке, положить ладонь ей на затылок и притянуть к себе. Но без рук было лучше. Губы, рты, языки. Я закрыл глаза и поплыл в темной теплой воде — как в детстве, когда я летом уезжал на озеро и бегал купаться ночью. Наши языки сделались синхронными пловцами — плохая аналогия, ни за что не использовал бы ее в книге, но больше в голову ничего не приходило.