— Детей не стоит брать в оперу, — покачал я головой.
— Точно уж не на трехчасового Пуччини.
Мы с Промис наблюдали, как мать мальчика пытается вытереть его кроссовки обрывком газеты. Ребенок беззвучно плакал и так сильно морщил лоб, что казалось, еще чуть-чуть, и его голова сложится пополам.
— Что сказал бы Кафка? — спросил я, начиная игру, которую мы с Промис затевали все чаще.
— Франц? Франц возмущался бы всеми функциями тела. Тело было для него пыточной камерой — даже до того, как он заболел туберкулезом. Тело приводило его в смущение.
— Интересно, мальчик запомнит этот случай? Будет ли он вспоминать ужасный день в сэндхерстской библиотеке, когда ему стукнет сорок?
— Я помню, что приключилось в опере.
— Тебе двадцать пять, — парировал я. — Не сорок.
В этот самый миг — пока мы смотрели, как библиотекарша орудует тряпкой, а мать рукавом вытирает сыну глаза, — я попытался представить себе сорокалетнюю Промис. Какой она станет? Достигнет ли она успеха на литературном поприще? А может, в ее волосы вплетется седина? Сумеет ли она отыскать мужчину, похожего на отца, с которым сможет прожить остаток жизни? И вот еще: будет ли она помнить Эвана Улмера?
— Когда ты это написал? — спросил Боб.
Он положил рукопись на колени и скручивал ее, пока бумага не стала напоминать трубу телескопа.
— Какая разница?
— Просто я удивился.
— Почему?
— Хороший текст. Правда. Но…
— Это тебя удивляет?
— Просто не ожидал прочитать про самого себя.
Боб надел очки для чтения и принялся перелистывать страницы обеими руками, пока не нашел абзац, который искал. «Несмотря на небольшие залысины и дурацкую ухмылочку, уродом он не был. Ну, может, полноват. Темноволосый, нечто среднее между Джоном Малковичем и Келси Грэммером».
— Откуда ты знаешь, что я о тебе пишу?
— Меня зовут Боб.
— Это, конечно, для тебя будет новостью, но ты не единственный Боб на свете. Имя довольно распространенное.
Партноу наклонил голову и посмотрел на меня поверх очков, сразу став похожим на настоящего гомосексуалиста. Он нахмурился, потом перевернул еще пару страниц. «Я попробовал войти в его положение: он застрял в Сэндхерсте, все время смотрит телевизор, худеет, конечно, но вместе с весом теряет определенную толику достоинства. Разве это легко?»
— Ты не ожидал…
— Не ожидал прочесть про самого себя, Эван. О том и речь. И, кстати, если уж говорить о достоинстве…
— Что написал, то написал, — отрезал я.
— Это тоже было частью плана?
— Какого плана?
— С похищением.
— Что-то я не улавливаю ход твоих мыслей.
— Твой сценарий с пленением. Это еще одна уловка?
— Хочешь знать, для чего я тебя похитил? Не для того ли, чтобы приглядеться к тебе? Чтобы помочь немощному воображению? Как актеры, которые работают целый день на конвейере «Дженерал моторе», желая понять, что творится в голове у героя из рабочего класса? Ты об этом, Боб? Нет, это тут ни при чем.
— Ни при чем?
— К тому же полноценного плана у меня не было. Я никогда не выстраиваю план до конца. Ты, наверное, и сам уже понял, с сюжетной линией у меня проблемы.
Конечно. Не так уж и часто я это говорю. А если уж я сказал «конечно», можно быть уверенным, что чувства я испытываю прямо противоположные. Каждый день мы произносим «конечно», а потом следует риторическое «почему бы и нет?». Вроде как пожимает кто-то плечами и говорит: «Конечно, почему бы и нет? Познакомлюсь с твоей мамой, а потом и с ее мамой». Так может сказать кто угодно, только не я. Да ни в жизни. Лишь в том случае, если я попал в западню и должен сам себя наказать, вскарабкаться на крест и — «конечно».
Тем вечером, когда я повесил трубку, окончив разговор с Промис про Роберта Партноу («ну, тот парень, которого похитили») и приезд ее мамы, я поднялся в спальню и достал с полки револьвер. Я не прикасался к нему с того самого апрельского дня, когда оружие послужило мне волшебной палочкой и помогло добиться своего. Теперь револьвер лежал в моих ладонях, и холодный металл понемногу теплел. Я закрыл глаза, коснулся барабана и невольно подумал о твердой стали, представил себе ее непроницаемость. Оружие вновь предстало передо мной в волшебном обличье — я выпустил джинна из бутылки. Он не спрашивал о моих желаниях, нет, джинн сам говорил мне, что и когда делать.
Мы с Бобом как раз смотрели «Прайм-тайм: четверг». На экране пошла реклама красного «доджа», и мы выключили звук.
— Что, если я как профессионал скажу: твой роман стоило бы напечатать?
— А что, если ты так скажешь?
— А то, что жизнь — подлая штука, — ответил Боб. — В твоем случае так точно.
— Ты действительно хочешь так сказать, — поинтересовался я, — или ты «как бы» это говоришь?
— Я правда говорю.
— И что?
— Ты совершенно прав: тебя надули.
Боб откинулся на кровати и скрестил руки за головой. Похоже, на него нашло философское настроение. Я решил дать ему возможность высказать мысли насчет меня и моей пропащей жизни, хоть я и не. мог понять связи с нашим разговором про режиссера Майка Николса, телеведущих вроде Дианы Сойер, Гарри Трудо и Джейн Поли. (Талантливые люди, а со вкусом — облом.)
— Ты хорошо пишешь, — снова заговорил Боб, не отрывая взгляда от телевизора.
Мы ждали, когда Диана Сойер продолжит брать интервью у Джанет Джексон. «Может, она и малышка из клана Джексонов, но она уже взрослая женщина и принадлежит только себе — теперь больше, чем когда-либо».
— Рад слышать, — отозвался я.
— Странно, что тебя не напечатали. В смысле, твою книгу. Это неправильно и совершенно непонятно — учитывая те страницы, которые ты дал мне почитать.
— Спасибо, Боб, но мне не надо было похищать тебя, чтобы понять это.
— Давай начистоту… — Партноу вздохнул. — Ты и сам не знаешь, зачем ты меня похитил.
— Добровольно? — Я не ожидал услышать такой вопрос.
— В качестве эксперимента, — пояснила Промис. — Посмотреть, каково это. Понять, что ты будешь испытывать, что испытывает она.
Похоже, вопрос Промис задавала от чистого сердца, и я уставился на библиотекаршу. Рыженькая, примерно моего возраста, немного полновата, джинсовая куртка, белый свитер в красных сердечках… Я попытался представить себе, как бы это было. А было бы даже не так плохо: она возвращается домой из библиотеки, ближе к вечеру занимается сексом у себя в спальне, фамильный плед сброшен на пол, свитер задран, за закрытой дверью мяукает кошка.
— Нет, — решительно сказал я. — Это не для меня. А что бы сказал Кафка?
— Франц? Ты сам знаешь ответ. Хотя я порой…
— Ну?
— Представляю, что сплю с кем-то.
— Это как целоваться, — предположил я.
— Нет, тут другое. Дело не в неразборчивости. Важно доставлять людям удовольствие. Удивительный кайф.
— Даже если они знают, что ты делаешь это исключительно ради того, чтобы доставить им удовольствие?
— Нет, в таком случае ничего не получится. — Промис покачала головой. — Потому-то я только думаю об этом. Ты ведь не стал бы на самом деле похищать человека и держать его в подвале.
Мы сидели, а я все размышлял о настоящей жизни и о том, какие странные требования она иногда предъявляет.
Мимо прошла библиотекарша, неся какие-то журналы в секцию периодики. В ее очках отражался свет ламп, в этот момент она больше всего походила на школьницу с учебниками под мышкой. Она могла бы нести младенца — нашего ребенка, плод акта милосердия, — но теперь уже поздно. Я был связан по рукам и ногам.
Вот и вся разница между мною и Промис: ее фантазии заканчиваются удачно, по крайней мере в них идет речь о счастье, а мои всегда разрушительны. «Фантазия» — значение этого слово стало одним из ключевых открытий в моей жизни. Оно значит, что ты хочешь, чтобы что-то случилось.
— У тебя вообще есть подвал?