Девушка находилась в спальне наверху — судя по тому, как звук гас в коврах на стене. Сам я лежал на незастеленной кровати у себя дома и смотрел на сосновый шкаф, в котором хранил вещи еще пятнадцатилетним подростком. Рядом с пустой бутылкой из-под «Перье» стоял старый транзисторный приемник — памятник тех же времен.
Мыс Промис приникли к трубкам телефона и очутились в месте, которое имело мало общего с реальным миром. Мне казалось, что нас объединяло именно умение находить новые миры внутри зияющего мира. Разве я ошибался? Мы были детьми, которые отвинтили винты и склонились над транзистором, чтобы заглянуть внутрь.
Короче, Промис сказала, что хочет потрахаться.
— Так, давай-ка проясним одну вещь, — заговорил я со своей стороны сетки. — Я не прошу тебя рассказывать про дочерей.
— Просишь.
— Я лишь поинтересовался, почему ты не хочешь о них говорить.
— По-моему, понять нетрудно, — отрезал Боб.
— Понять? Что понять?
— Не тупи, Эван, я — во всех новостных сюжетах. Моя жена в новостях, Ллойд в новостях. Им обоим приходится несладко…
— По-моему, Ллойд вполне доволен.
— Когда я вернусь, мне предстоит немало работы.
— Вроде ремонта, — подсказал я.
— Да. Именно так.
— Думаешь, дочери на тебя злятся?
— Вот об этом я и не хотел бы говорить. — Боб отвернулся к стене, как упрямый ребенок.
— Ладно, ладно, прости. — Он повернулся и посмотрел на меня. Я описал пальцем круг над головой, словно изображая надоедливую муху. — Все здесь. Ты сидишь здесь, тебя выдернули из привычной жизни, твои дочери злятся…
— Я не говорил, что они злятся, — перебил меня Боб. — Просто ты не тот человек, с которым я хотел бы это обсуждать. Я могу с тобой поболтать о том о сем. Почитаю твою рукопись. Расскажу про издательское дело. Даже про Клаудиу и Ллойда. Не знаю почему. Наверное, потому что мне одиноко. И какая, к черту, разница? Но я не собираюсь обсуждать с тобой моих дочерей.
— Я уважаю твое решение, — совершенно искренне произнес я. — Ты, наверное, замечательный отец.
— Да, я замечательный отец.
— У каждого найдется тайна. Одна из моих теток покончила с собой, а от меня это скрывали. У отца была коллекция порнухи, на некоторых пленках даже секс с домашними животными.
— У тебя был замечательный отец?
— Нет, но…
— Я тебе не отец, Эван.
— Господи, да я…
— У меня опять болит голова, — перебил Боб.
— Таблетки закончились?
— Я как-то не рассчитывал, что меня похитят, а о моей сексуальной ориентации будет распинаться Питер Дженнингс в вечерних новостях, вот что я хочу сказать. Как-то не предусмотрел я такого поворота.
— Да… А потом появился Эван Улмер…
Я облокотился о заграждение и покачал головой. Было бы справедливо, если бы именно у меня заболела голова.
— Не очень-то приятно, когда твою жизнь рассматривают под микроскопом! — продолжал Боб. — Когда все закончится — так или иначе, — твое имя, Эван Улмер, станет нарицательным, уж по крайней мере в Нью-Йорке. В «Таймс» будут цитировать психиатров и психологов. Так что случилось с Эваном Улмером? Может, дело как раз в домашних животных? Диана Сойер сядет на диван в доме Промис и примется задавать ей личные вопросы про Эвана Улмера и почему…
— Давай не будем о Промис! Договорились? Идет?
Я лежал в постели, все еще на границе между сном и явью, и мне совершенно не хотелось вставать и искать журнал, который я уже успел прочитать. Было еще слишком рано, спускаться в подвал не имело смысла, Боб наверняка спал. Я бы, наверное, еще на полпути вниз услышал его храп.
Мои мысли крутились вокруг девчонок, с которыми я был знаком в детстве. Я думал о тех девушках, о которых и помыслить не мог, — о самых популярных девушках Эпплтона. Я проигрывал и никак не мог понять почему. Детство было предисловием к взрослой жизни — и именно в детстве я получил первые отказы. Почему я никак не могу забыть тех девчонок? Почему их имена по-прежнему свежи в памяти? Робин, Синди, Беки, Тери — ужасно разнузданные, настоящие висконсинские девчонки. Я едва знал их, не говоря уж о том, чтобы коснуться или заговорить.
Может, у тебя не получалось, потому что ты слишком этого хотел? Желание было неразрывно связано с опасностью, оно было пророчеством, которое неожиданно исполняется в обратном порядке. Я хотел свести желание к минимуму и, в бытность свою верующим, рьяно об этом молился.
Раннее утро, первые лучи закрадываются в темноту, Боб блуждает в своих снах… В тот момент прошлое словно зависло надо мной бесконечным облаком. Это облако хранило меня от былых ошибок. Неужели я, всегда твердо знавший, что можно вернуться назад, пережить заново, изменить, исправить, поддался духу неизбежности?
Логика побеждает, я получаю щелчок по носу от времени: может, у тебя не получалось, потому что ты слишком этого хотел? Сожаление неизменно приводит именно к этому: дверь в прошлое отворяется, но за все приходится платить. В данном случае платой служит чаще всего бессонница.
Короче, Промис сказала, что хочет потрахаться.
Посреди разговора о близости — о том, что она обладает собственной волей, умеет преодолевать границы и выставлять безопасность в смешном свете, — моя собеседница заговорила о физической близости как о гипотетическом сближении. Она использовала метафору — трахаться. Или не метафору?
— Я думал…
— Что ты думал, Эван?
— Я думал, ты не любишь торопить события.
— Замедлять, торопить… Одно с другим связано, так ведь? Все дело в порыве. Словно прыгаешь в бассейн с холодной водой. Думаешь, я совсем с ума сошла?
— Да нет, не сошла. Просто я не ожидал.
Я лежал на животе и смотрел на пол, пытаясь представить поток воды подо мной. Интересно — как это? Порыв. Прыжок. Я почти никогда не действовал под влиянием порыва. То, что я держал Боба взаперти и поцеловал Промис в парке, было скорее исключением из правил. В тот момент мне больше всего хотелось заговорить о Маргарет и выспросить у Промис, связан ли этот разговор о порывах с приездом ее матери. И все-таки я смолчал.
Даже когда мы вернулись к изначальному разговору о том, как жизнь в пригороде убивает романтику, даже когда я положил трубку на тумбочку возле кровати — даже тогда я все еще ощущал что-то странное. Я чувствовал некое уплотнение в горле — там, где полноправными хозяевами всегда были слова. Мои слова и мысли рвались в неверном направлении, все быстрее и быстрее уходили вглубь. Я откашлялся, встал и сделал несколько глотков из бутылки «Перье», которая стояла на столе. Потом дошел до ванной, отыскал носовой платок и высморкался. Сердце отчаянно колотилось. Я прыгнул — и ощутил обжигающий холод. К нему нельзя привыкнуть, сколько ни готовься.
9
Однажды утром, когда я еще был маленьким, мама сказала мне: «Больше всего мне в тебе нравятся твои худшие черты». Или наоборот. Забавно. Что-то остается в памяти, а что-то тут же забываешь. В любом случае этот момент я запомнил. Я помню, как отец читал «Джорнал сентинел». В одной руке он держал газету, в другой — кусок поджаренного хлеба, которым собирал желток с тарелки. Он имел некое предубеждение против вилок и прочих полезных мелочей и поэтому пользовался куском тоста словно губкой.
Тогда я не понял, что она имела в виду. А мой отец, занятый завтраком, пожалуй, просто не придал этому значения. А ведь мне действительно хотелось понять. Теперь слишком поздно, а может, мне уже не так интересно. Но тогда, будучи ребенком, я любил парадоксы. Для меня все таило в себе тайну, загадку, некую дилемму. Помню, впервые узнав значение слова «дилемма», я был изумлен. Его как будто специально создали, чтобы описать состояние полной неопределенности, в котором я тогда так часто пребывал. Казалось, что язык со всеми его новыми словами возникал специально для меня. Или прямо во мне, словно кто-то читал мои мысли.
Может быть, мать имела в виду, что я одновременно и гордость, и проклятие — лучший сын, худший сын. Сын, которого она не хотела, но научилась любить. Это нас с ней объединяет, меня и мать, — привычка относиться к своей путаной жизни как к чему-то предопределенному, как если бы все наши желания продиктованы нам кем-то свыше. Это и еще то, что мы оба упорно продолжали цепляться за привычки и привязанности, которые давно исчерпали собственную полезность.