Тем временем мне становилось трудно думать о Промис не как о своем тюремщике. Может, Боб и принял решение заточить меня в клетку, но мне казалось, что именно она заправляла этим балаганом. Конечно, лучше Промис, чем Боб; и все равно это мне не нравилось. Хорошо бы она решила и себя запереть вместе со мной. Целоваться без сетки было бы гораздо удобнее. Но она этого не заслужила, она не сделала ничего плохого. По крайней мере пока.
Если бы не роман, не необходимость его дописать, не знаю, как бы я выдержал эти первые долгие часы в заключении.
— С тобой что-то не так.
— Со мной?
— Тебя сначала похитили, потом отпустили, а ты теперь здесь ошиваешься?
— Я не ошиваюсь.
— А как это называется? — Я грустно вытянул руку со своей стороны заграждения.
— Успокойся, я уйду. И раньше, чем ты думаешь.
— Я не том, сколько ты здесь еще пробудешь. Я о том, что ты вообще здесь остался. Кем надо быть, чтобы тебя отпустили, а ты остался? Ладно, я долбанутый придурок, который притащил тебя сюда. Но какая жертва останется ночевать на месте преступления? Две ночи подряд.
— У тебя бедное воображение. Твоя главная беда в том, что у тебя бедное воображение.
— В каком смысле?
— Просто…
— Просто что, Эван?
— Ты всегда была такой искренней. Не помню случая, чтобы ты не ответила на вопрос.
— Ты никогда не задавал такой вопрос.
— Самый обычный вопрос.
— Нет, не самый.
— Может, это потому, что я тут? — Я огляделся. — Здесь больше никого нет. А мы давно друг друга не видели. И…
Мы с Промис стояли по разные стороны сетки, как малыши на детской площадке. И я ждал, пока она заговорит. Может, она ждала того же от меня? Я ощутил ноющее напряжение в глубине горла, но сдержался.
— Ты все еще хочешь, чтобы я ответила на твой вопрос?
— Да. — Я пожал плечами с чувством полной покорности судьбе.
— Нет.
— Нет?
— Мой ответ: нет.
— Извини. Я не прав. Мне не стоило спрашивать. Мне просто показалось…
— Тебе показалось, что я трахаюсь с Бобом?
Я смотрел на нее, а Промис смотрела на меня. Когда ее губы произнесли слово «трахаться» — те самые губы, которые я целовал, — что-то оборвалось во мне. Не знаю почему.
Несмотря на то что мне совсем не нравилось сидеть взаперти, писать стало легче. Я просто плыл по течению. Любовная линия, заключение, наказание — все кусочки вставали на свои места. Раскаяние главного героя было выписано с учетом представлений Боба о коммерческой привлекательности (хотя можно спросить — не слишком ли слезливо?). И несмотря на то что я уже начал уставать от запаха собственного немытого тела, мечтал о еде, для приготовления которой нужно что-то посерьезнее кипятка, впервые в жизни я чувствовал себя писателем.
Нет, Боб не станет навещать меня в тюрьме, куда бы меня ни засадили. И он не поможет мне опубликовать книгу. Да, это обескураживало: не так-то просто добиться встречи с редактором, не говоря уж о том, чтобы завладеть его вниманием на пару недель и убедить в собственных достоинствах. Но то, как Боб оценил мой незаконченный роман, подстегивало меня. Все его положительные отзывы крутились в голове как поставленное на повтор воодушевление. Я был жалок, раз за разом повторяя эти его «очень хорошо», «впечатляет», как слоганы огромного рекламного плаката, посвященного мне одному. Впрочем, разве у нервничающего писателя есть иной выбор?
— Я здесь сижу в своей клетке, а ты большую часть времени наверху, когда не смотришь со мной телевизор. И…
— Что ты хочешь сказать, Эван?
— Сколько это еще будет продолжаться?
— Я не знаю. — Боб пожал плечами. — Откуда мне знать?
— Ты ведешь какую-то странную игру, Боб.
— Как и любой редактор.
— Ты не мой редактор.
— Именно. Кто знает, может, я уже никто. Может, я больше не читатель.
— А моя рукопись? — Я спросил, потому что не мог сдержаться. — Ты все еще читаешь ее?
— Твою рукопись? — Боб выделил каждый слог. — Какое интересное слово. Практически вся моя сознательная жизнь связана именно с ним.
— Я закончил. — В руках я держал желтую тетрадь.
— Как раз собирался об этом спросить. Можно?
— Мой почерк…
Со спокойствием редактора, как бы обратив в шутку свое нетерпение, Боб выставил руку к решетке и отвернулся. Я свернул желтые листочки и просунул через сетку.
— Что касается оставшейся части рукописи, ее больше нет.
— Нет?
— Извини, я должен был ее уничтожить. Я развел небольшой костер у тебя в гостиной.
— Костер?
— Да, костер.
— Ты сжег мою книгу? — Что-то напряглось в глубине живота, будто какой-то мелкий бес схватил меня за внутренности и дернул изо всех сил. — Ты не мог ее сжечь.
— Вообще-то, Эван, уже сжег.
— Сжег книгу?!
— Ритуальное сожжение тут ни при чем, если ты это имеешь в виду. Я не читал проповеди, не устраивал погребальной процессии. Просто бросил ее в огонь. Ее и зеленые тетради.
— Тетради?! — Внезапно я увидел их все, всю их историю, вспомнил, сколько раз я брал их с собой в кофейни, на автовокзалы, в полутемные бары в опасных районах. Никогда, ни разу я не потерял и не забыл ни одной тетради.
— Послушай, Эван, твоя лучшая работа еще впереди.
— Мои гребаные тетради?! — орал я на него.
— И жесткий диск твоего компьютера. Он тоже отправился в огонь. Правда, я сначала разбил его молотком — так, на всякий случай.
— Да, я слышал, — пробормотал я. Внезапно в ушах вновь раздался вчерашний звук, далекий и неопределенный. С таким же успехом Боб мог бить молотком по моей голове. Бах, бах, бах. По мере того как он называл способы хранения информации — рукопись, тетради, жесткий диск, — я понимал, что следовало еще каким-нибудь способом сохранить хотя бы несколько написанных мной предложений, моих драгоценных мыслей. А теперь все исчезло. Исчезло. Мне негде прочитать собственные слова, они остались только у меня в голове. А голова жутко болела. Казалось, меня сейчас стошнит.
— Я понимаю, ты расстроен. Но другого выбора не было.
— Выбора не было… — Я ощутил горечь во рту. — По-моему, Джеффри Даммер сказал именно так?
— Когда?
— То есть как это когда? Прямо перед тем, как насадил на вилку еще один кусочек молодой задницы. Ты хоть знаешь…
— Мне особенно жалко компьютер. Начатые тобой мемуары про детство в Висконсине. Ну, помнишь, детство в обстановке политического и религиозного консерватизма… Обширная переписка с незнакомцами по электронной почте… Некоторые из этих писем были весьма…
— Весьма что? — Я откашлялся в ожидании оценки.
— Трогательными.
11
Сколько себя помню, писатели представлялись мне некими кораблями, связующим звеном между мирами. В конце концов, примерно так оно и есть. Ты постоянно что-то придумываешь, прислушиваешься к странным голосам, цитируешь своих внутренних демонов. И тебя постоянно преследует ощущение, что твой мозг-тонкая соломинка, через которую ты втягиваешь кусочки реальности.
Мы с Промис неизменно сходились на том, что самодостаточный писатель, незримым кукловодом парящий над схваткой, — чистой воды миф (Кафка никоим образом не повлиял на наши выводы; его дневники, которые Промис брала из библиотеки, с головой выдавали этого жалкого неудачника). Схватки избежать невозможно. Найди гармонию, прислушайся к своим голосам, прочти в изумлении, что ты нацарапал на бумаге, и вытри пот со лба. Считай, что ты чертовски везучий сукин сын, если на бумаге хоть что-то осталось.
Все это происходит, если происходит, независимо от тебя самого, с вежливым кивком в сторону твоей якобы мистической силы. Это вам не кролик в черном цилиндре, а скорее кот в мешке.
— Полицию вызвали?
Мы с Промис стояли у меня на кухне, по бокам от плиты. Я только что налил девушке мартини — она попросила. Самому мне пить не хотелось. После жестоких признаний Боба я постоянно чувствовал какую-то легкость в голове.
Промис провела пальцем по краю бокала — тот издал неприличный звук, как травяная свистулька, — и засмеялась. Она смеялась над собой? Или надо мной?