– Я сказал, довольно! – Бенедикт сорвался на крик. Довел я его. Впрочем, из нас двоих право на гнев было лишь у меня. Всё-таки, это не я втаптывал его в грязь. – Я пришёл не потому, что намерен извиняться перед такой падалью, как ты. Я хотел предложить тебе работу. Работу, которая только тебе по силам. Ты ведь не боишься законников.
– Для меня слишком поздно их бояться, – усмехнулся я и снова уселся на кровать. – Вот только здесь обстановка не очень-то располагает к работе.
– А если я сделаю так, чтобы тебя выпустили? – голос Бенедикта стал походить на голос торгаша, тщетно пытающегося всучить вам настоящий нож из дамасской стали каждый четверг.
– То есть ты хочешь вытащить меня тем, против чего я боролся? – я покачал головой. – Нет, папочка, меня не нужно покупать у закона, как породистого бычка. Я виновен. И я понесу наказание.
– Думаю, ты не в том положении, чтобы выбирать, спасет тебя чье-то большое сердце или чья-то звонкая монета.
– Выбор есть всегда, – возразил я. – И я предпочту смерть векселю на свою жизнь. Кроме того, здесь уже нечего спасать, – я тяжело вздохнул и лег на спину. Просто потому, что смотреть на потолок было приятнее, чем на моего собеседника. – Майк Гомес умер два месяца назад в доме Вэнсов. А то, что ты видишь перед собой – всего лишь юридическое недоразумение.
– Похоже, я действительно в тебе ошибался, – разочарованно сказал Бенедикт и поднялся со стула. – Тратить своё время и деньги на такое ничтожество слишком неэффективно. Вот, – он бросил мне через решетку, будто кость голодной собаке, маленькую белую карточку. – Если всё же захочешь мне помочь, отдай это капитану Кастелло. Он знает, что с ней делать. Это твой персональный ключ к свободе. Но не думай, что оказавшись на воле, ты сможешь от меня отделаться. Я заставлю тебя выполнить работу. Если, конечно, тебя не загрызут собаки.
– Какие ещё собаки? – удивленно спросил я.
Ответа не последовало. Вместо человеческой речи я услышал дикий вой и треск разрываемой плоти. О да, я этот звук не спутаю ни с чем. Однажды мне пришлось стать свидетелем того, как служители какого-то мрачного культа разорвали ни в чем не повинного парня на части голыми руками. Просто потому, что его выбрал их чёртов календарь. Я повернул голову и оторопел. Бенедикт больше не был Бенедиктом. Он постепенно раскрывался, подобно кокону, из которого на меня смотрели две собачьи головы, алчущие моей крови. Я закричал от ужаса, вернее попытался закричать. У меня больше не было рта. Его затянула предательская плоть, обретшая собственное сознание. Моё тело более не подчинялось разуму. Оно само встало с кровати и пошло к омерзительной химере, бесновавшейся по ту сторону решетки. «Нет, не надо, Господи, не надо!» – кричал я где-то внутри своей головы, не в силах противиться воле какого-то кошмарного кукловода. Собаки выпрыгнули из останков Бенедикта и, протиснувшись сквозь прутья, вцепились в меня своими острыми, как бритва, клыками. Они рвали и истязали, будто получали удовольствие от моих мук. Моё сознание не смогло вынести этой адской боли и прыгнуло в темную пучину забвения…
Психиатр, осматривавший меня сразу после заключения, сказал, что у меня небольшое искривление реальности на фоне нервного потрясения. Он слишком преуменьшал. Последнее время я буквально жил в кошмаре, из которого не было выхода, будто сам Дедал возвел внушающий ужас лабиринт в глубинах моего сознания и бросил в него моё «Я». Подобно удаву, этот лабиринт заглатывал мою реальность, заставляя видеть гидру страха в каждом зеркале, слышать её рёв в каждом звуке. Вот почему я так хочу скорее быть казнённым. Если даже небеса сочтут меня достойным лишь ада, это вряд ли будет хуже того, что я испытываю сейчас.
Видение прекратилось внезапно. Я почувствовал холодный поцелуй каменного пола и встрепенулся. Возле камеры никого не было. Охранник, что-то насвистывая себе под нос, прогуливался по коридору, помахивая стальной дубинкой. Будучи в глубине души садистом, он не так давно сломал мне ребро с её помощью. Но я молчал об этом. Потому что сам сделал бы так же с брошенной в клетку мразью, у которой руки по локоть в крови.
Я подумал было, что Бенедикт тоже был плодом моего больного воображения, но увидел карточку, которую он мне швырнул, в паре дюймов от себя. С трудом сев, я поднял её и вгляделся в золотистые буквы, выдавленные в толстом картоне. «Адвокатская контора Робина Уиллоу, Йеллоу-драйв, 54. Наши клиенты всегда по эту сторону решетки». Чёртов лис. Он хочет нанять для меня своего адвоката. А я ненавижу адвокатов. Я даже подписал отказ от общественного защитника. Потому что, когда человек оправдывается сам – это естественно. А когда его оправдывает другой, просто потому, что получает за это гонорар – простите, жутко уродливо выглядит. С другой стороны, мой отказ и обеспечил мне место в камере, потому как любой адекватный защитник в первую очередь добился бы замены пребывания в заключении до суда домашним арестом. Тем более, для толкового юриста моё дело не стоило выеденного яйца. Можно списать убийство напарника на самооборону. Можно приплести сюда длинную и грустную историю о моём несчастном детстве, папаше, лучшим другом которого была бутылочка, о душевной травме, вызванной убийством жены. Но я не хочу, чтобы судья и присяжные копались в моём грязном белье. Вина – это чувство одного. Её невозможно разделить.