Когда я увидел Винсента, преспокойно идущего по 22-й авеню к магазинчику, в подвале которого он обычно разживался дурью, во мне что-то сломалось. Будто бы ангел, сидевший на моем правом плече, взглядом указал мне на «Беретту», ожидавшую своего часа в кобуре , и прошептал: «Дальше ты сам по себе, парень». Я сгреб Винсента в охапку, оттащил в какой-то темный переулок и расстрелял в него всю обойму. Я заставил его выть, подобно дикому зверю, чьи кости перемалывали стальные челюсти капканов. Я заставил его умолять о пощаде. А потом – заткнуться навсегда.
Когда на место происшествия приехала полиция, её встретил безумец, сидевший на трупе с улыбкой победителя. Детективы сразу все поняли, и тотчас надели на меня браслеты, холодным поцелуем вернувшие меня к реальности. Я понял, что серьёзно влип, что в лучшем случае остаток своих дней проведу в камере. Но, на моё счастье, нашёлся человек, для которого я не был психом, изрешетившим человека запросто так. Фрэнк Кастелло. Капитан полиции Города. Он заглянул мне в душу и увидел там пламя нестерпимой муки, сжигавшее всё, чем я так недавно жил. Он всё понял. Вспомнил о своей жене, о том, что и ей нередко приходится добираться домой по ночным улицам. Тогда он не сказал мне ни слова, лишь едва заметно кивнул.
Через неделю меня отпустили. С «Беретты» таинственным образом исчезли мои отпечатки, свидетели не могли припомнить, что видели меня на 22-й авеню, фотографии с места преступления сгорели во время пожара в лаборатории. А без этих материалов я был чист перед законом, принявшим столь извращенную форму, что невольно вспоминается знаменитое «русское зазеркалье»: «В Советской России вы допрашиваете преступника, в современной Америке преступник допрашивает вас». И это было чистой правдой. Закон давал подонкам в разы больше прав, чем их имелось у полицейских. Я не мог принять такую издёвку со стороны Конгресса, ведь на фоне этого фальшивого милосердия в давно уже не советской России расстреливали за второе преступление, если оно было не тяжким, а за тяжкое – на месте, без суда и следствия. Невинные под молот правосудия попадали, но не так много, как пишет об этом жёлтая пресса.
Тогда я понял, что должен делать. Я пошёл вперед, оставляя за собой кровавую полосу мести за тех, с чьей жизнью не посчитались мрази, очернившие Город своими прочными тенетами. Я не брал взяток. Для меня не было присяжных. И я не слушал адвокатов.
Розовые очки упали на асфальт и захрустели под тяжелым ботинком. Мое сознание, извращенное случившимся с Кларой, перекрасило Город так, что для меня теперь существовали лишь черный цвет ночи, красный цвет крови виновных и белый цвет снега, скрывавшего грехи каждого из нас четвертую часть года. Я не знаю, почему теперь зимы стали длиннее. Может, «зеленые» правы, и человеческое безумие, помноженное на нежелание слышать предупреждения самой природы, в самом деле изменило климат старой, израненной, подобно средневековому воителю, Земли. А может, они стали длиннее лишь для меня, став символом бледных и холодных рук смерти, ходившей за мной по пятам, но так и не решавшейся нанести последний в моей жизни удар. Сколько раз ей представлялась такая возможность. И никогда она не делала то, что от нее требовалось. Я продолжал жить, и с каждым новым днем эта жизнь становилась все отвратительнее. Мне пришлось убить своего напарника, Серджио. Человека, созданного в лаборатории, а не рожденного мужчиной и женщиной. Человека, ставшего для меня роднее брата и так подло предавшего братскую любовь. Человека, чье предательство я простил еще до того, как сделал роковой выстрел. Человека, а не пробирочника, как с пренебрежением называли подобных ему «настоящие» люди. Серджио оказался убийцей в одном из дел, что мы с ним вели, и в тот самый миг, как я узнал это, во мне что-то щёлкнуло. Я словно поменялся с ним местами, примерив на себя роль униженного своими создателями бедняги. И с ужасом понял, что поступил бы так же, как он.
Это сыграло роль в деле, в которое меня втянул отец покойной Клары, богач и мерзавец Карл Бенедикт. Если бы не он, я бы спокойно дождался казни, и Господь Бог до сих под мучился бы с тем, куда меня все-таки определить. Но Бенедикт нанял меня для расследования, а вернее сказать – для устранения опасного свидетеля, которого он навязал мне как главного подозреваемого. Будь я прежним Майком Гомесом, я бы пристрелил Блэквуда (того самого свидетеля), не задумываясь. Но я уже не был прежним. Я захотел докопаться о сути, узнать, почему пуля вылетела из дула и, подобно кисти Ван-Гога, оставила густые красные мазки на полу в доме убитого, адвоката и сомнительного друга Бенедикта, Робина Уиллоу. И я докопался. Я узнал правду, от которой меня едва не вывернуло наизнанку. Уиллоу был продажной тварью, за что и был пристрелен самим Бенедиктом. Еще один предатель. «Друг», готовый воткнуть нож в спину за тридцать сребреников. Какой-то частью своего сознания я вновь смог оказаться на месте убийцы, но снисхождения Бенедикт не заслуживал. Он оставался подонком даже в том случае, если бритва Оккама отсекала совершённый выстрел в Робина Уиллоу. Но я сдержался и не завершил его ничтожное существование пулей в голову. Я позволил Фрэнки перевезти Бенедикта туда, где у него не было связей. Где он не смог бы избежать наказания.