— Дальше? — промямлил Ицик. — Орешки бы грызли.
— Я не люблю орехи, — все еще грея улыбкой рот, сказала Зельда.
— Они вкусные, — заверил Ицик.
— Но от них зубы портятся.
И Зельда показала Ицику свои зубы.
— «Зубы твои как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят и бесплодной нет между ними», — прошептал Ицик.
— Да у вас все зверьки да скотина на уме, — мягко вставила Зельда.
— Это «Песнь Песней», — обиделся он.
— Что?
— «Песнь Песней» царя Соломона. Я ее всю наизусть знаю, — похвастался Ицик.
— А я только Пушкина знаю, — выдохнула Зельда. — «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам. Их села и нивы за буйный набег обрек он мечам и пожарам», — продекламировала она по-русски.
— Красиво, — подтвердил Ицик. — Но у царя Соломона лучше. Хотите — все прочту.
— Когда-нибудь в другой раз, — кивком поблагодарила его Зельда.
— Могу и Моисеево пятикнижие… Книгу судей израилевых… — стрекотал он, как весенний грач.
— Спасибо, спасибо, — испытывая какую-то предосудительную неловкость, сказала она. — Зачем себя утруждать?
— А мне совсем не трудно.
— Все равно из меня уже ничего не выйдет. Отец пробовал еще меня для приличия приобщить, но и он махнул рукой.
— К чему приобщить?
— Ко всему еврейскому.
— А разве птицу надо приобщать к лесу?
— Белая ворона — не птица, — погрустнела Зельда.
— Вы мне того… Пушкина, а я вам — царя Соломона. И не будете белой вороной, — вызвался Ицик.
— Пора домой, — сказала Зельда.
— Можно, я провожу вас?
— Не надо.
Но Ицик все-таки увязался за ней.
Они шли по местечку, и прохожие с любопытством оглядывали их, а парикмахер Берштанский прильнул к окну и даже помахал им салфеткой.
— Я думала: вы только сильны, а вы, оказывается, вон какой, — сказала Зельда, когда они подошли к Фрадкинскому дому.
— Какой? — спросил он, предвкушая что-то лестное и неслыханное.
— Такой, — обронила Зельда.
— Когда мы снова увидимся? — с напускной деловитостью поинтересовался он.
— Никогда.
— Почему?
— Я уезжаю… в Вилькию… Потом, может быть, в Вильно.
— Не уезжайте, — простодушно сказал Ицик. — Приходите на лесосеку.
— Сосны валить?
— Грибы собирать. Столько рыжиков давно не было. Весь лес усыпан ими, как медовыми пряниками.
— С Голдой надоело пряники собирать? — вдруг спросила Зельда и вся съежилась.
— С Голдой?
— Я про вас все знаю, — мстительно добавила она, упиваясь его растерянностью.
— Голда, — пробормотал Ицик, — моя хозяйка. Я у нее живу.
— А я вас ни о чем не спрашиваю. Прощайте.
— Постойте, — Ицик схватил ее за руку.
— Отпустите!.. Мне больно…
— Не спешите… выслушайте меня… я хочу, чтобы вы знали… Может то, что я скажу, глупо, но я скажу, я обязательно скажу. — Он отпустил ее руку, весь выпрямился, зажмурился, как перед прыжком в реку. — Куда бы вы ни уехали… в Вилькию… в Вильно… на край света, я все равно буду ждать… жить и молить бога, чтобы он выдолбил для нас дупло. Больше мне от него ничего не надо. Ничего! Он все от нас отнял, кроме любви. И ни Голда, ни ваш отец…
На языке у него вертелось страшное слово, но Ицик сдержался.
— Мой отец ваш хозяин, но не мой, — сказала Зельда. — И счеты у нас с ним разные. Прощайте!
Она вошла в калитку.
— Зельда!
— Ну что вам еще? — она обернулась, почти жалея его, но не остановилась.
Кровь ударила в лицо Ицику, жар обиды и бессилия захлестнул грудь, мозг словно вытек по капле, осталась только одна-единственная, спасительная в своей пагубности, и он, поддавшись искушению, пролил ее потому, что верил: соединить его с Зельдой могут еще общий грех и общая тайна.
— Говорят, ваш отец… мой хозяин… Маркус Фрадкин… убийца, — выдавил он.
Зельда остановилась, еще раз оглянулась не столько на Ицика, сколько на его слова. Но в воздухе никаких слов уже не было. Реяла осенняя паутина и кружились взбодренные слабым ветром жухлые листья.