— От смерти, от смерти, — повторял как заведенный Спивак, не понимая, чего от него Ардальон Игнатьич хочет. Не пришел же он для того, чтобы выразить свое соболезнование. А если за покупкой, то зачем все эти рассказы про отца Никодима?
Может, у него, у Нестеровича, такие же подозрения, как и у них, у ее братьев. Белый кружевной платочек на Хавиной шее до сих пор не идет у Нафтали из головы. Сестра на здоровье никогда не жаловалась. Она вообще ни на что не жаловалась, хоть и было на что, ой, было, сын — лоботряс и потаскун, муж — хам и сквалыга. Но он, Нафтали, уряднику ничего не скажет— ни про платочек на шее, ни про пудру на лице, ни про спешку, с какой ее похоронили. Нечего выносить сор из избы. Могила на то и могила, чтобы похоронить все: и сор, и сомнения. Нечего оттуда веревку тянуть и живых стреножить.
— Как идет торговля? — осведомился Ардальон Игнатьич, выуживая главное.
— Какая в нашем местечке торговля? Еле концы с концами сводишь.
— Не прибедняйся. Вся деревня у тебя с Хаимом в долгу. И местечко.
— Весь мир, господин урядник, перед нами в долгу,
— Ишь ты! Куда хватил!
— Я имею в виду не только евреев… всех… — пояснил Нафтали, терзая пенсне. — Разве, к примеру, перед вами он не в долгу? Бог каждому из нас что-то недодал.
С ними всегда так, выругался про себя Ардальон Игнатьич, спросишь о каком-нибудь пустяке, а они черт-те что разведут, наплетут с три короба, до самого бога доберутся, затуманят тебе мозги. Но он сдержался и, глядя в прыткие ускользающие глаза Спивака, спросил:
— Проезжим и чужакам в долг-то ты не дашь.
— Не дам, — Нафтали не понимал, куда урядник клонит.
— Даже горсть гвоздей?
— Даже горсть гвоздей, — подтвердил Спивак.
Ардальон Игнатьич был по натуре человеком простодушным, даже доверчивым, сыщицкими способностями не обладал, долгие дознания утомляли его, но он и простаком не был. Врожденная крестьянская сметка никогда не оставляла его, возвышала в собственных глазах и придавала если не силу, то упорство.
— Послушай, Нафтали, — сказал он без обиняков. — К тебе в последние дни никто из чужих не захаживал?
— Нет, — ответил Спивак.
— Так-таки никто?
— Никто, господин урядник.
В ответе Нафтали Нестерович уловил подвох. Если бы Спивак честно признался — так, мол, и так, приходил такой в ермолке, приколотой булавкой к волосам, Ардальон Игнатьич ничего дурного не заподозрил бы. Теперь же его снедали сомнения. А вдруг между тем, в ермолке, и толстым напыщенным Спиваком существует какая-то иная, негласная, связь. Может, исправник Нуйкин прав, и все евреи одна шайка?
— А ты, Нафтали, подумай, — все-таки явил свое великодушие Нестерович.
Спивак наморщил лоб, словно морщины, как струны балалайки, должны были издать не то прощальный, не то примирительный звук.
— Мошенник какой-то заходил… в ермолке… с булавкой… попросил в долг гвоздей и сказал: «Господь бог воздаст вам и вашему брату Хаиму за каждый гвоздь сторицей».
— Ясно, — выдохнул Ардальон Игнатьич. — Пароль.
— Что?
— Тайное слово. Они всегда так действуют.
— Кто?
— Цареубийцы и те, кто стреляют в вице-губернаторов. Может, скажешь, он просто так… за гвоздями… заходил?..
— Хаим! Хаим! — завопил Нафтали и, когда брат из боковой двери вошел в лавку, воскликнул:
— Поздравляю тебя, Хаим!
— С чем?
— Мы с тобой… цареубийцы… мы с тобой стреляем в вице-губернаторов. Ой, держите меня… Я умру со смеху… Ой, держите меня!
— Как бы плакать не пришлось, — спокойно сказал Нестерович и откланялся.
Смех Нафтали смешал, спутал, разогнал ветром мысли Ардальона Игнатьича, казавшиеся ему еще минуту назад в лавке такими спокойными и неопровержимыми. Ну чего этот толстяк, этот мошенник в ермолке без булавки гвалт поднял? Разве кто-нибудь его обвиняет? Ему-то, Спиваку, зачем стрелять в вице-губернаторов? Живет, не тужит, денежки откладывает. Мое дело расспросить, проверить и доложить Нуйкину. Для этого я и поставлен здесь, и властью облечен.
Ардальон Игнатьич прошел мимо корчмы и еще раз пожалел, что она на замке. Не мешало бы горло смочить. Пропустишь стаканчик, и все на свете ясней, мука смотреть на мир трезвым, мука.
Хоть бы Морта на миг выглянула.
Никого.
А самому туда переться в поминальные дни, стучать в окно — неохота.
Лукерья Пантелеймоновна с Иваном и Катюшей, небось, уже полные лукошки насобирали.
Три таких похода, и готова царская кадка.
Может, государь нынешней осенью пожалует. В этих краях еще ни разу не был.