— Подумаешь — даром поел, не заплатил, а ты вон что развел, — с хмельным великодушием пожурил корчмаря Гурий. — Сколько он тебе задолжал?
— Да разве в деньгах дело? — прохрипел Ешуа.
— А в чем же?
— А в том, что мы заранее во всем виноваты… Мы еще не родились, а уже виноваты. Если кошка — хозяйка, то виноваты мыши. Если мыши — хозяева, то виновата кошка… А мы… мы кошки и мыши в чужом доме..
Ешуа снова вернулся за стойку, но прежнего сияния уже не было.
Накатила волна и чуть не смыла с мостика.
Корчму застилало дымом дешевого табака, едкого самосада. Дым отслаивался от столов и вперемешку с перегаром поднимался к потолку, к прокопченным балкам.
Из дыма, из застольного гомона и хлопанья дверей вдруг возник прыщавый Семен. В отличие от отца он был одет небрежно: рубаха вылезла из штанов, штаны топорщились, как будто он только встал с постели, борода чернела, как отрепье, клоками, подбиралась к глазам, к носу, на голове едва держалась смятая ермолка, а на ногах болтались привезенные когда-то с ярмарки деревянные башмаки-клумпы, в каких евреи сроду не ходили. Но Семен заартачился: куплю, ему что, отцовских денег не жалко, на любую блажь потратит.
— Налей мне полстакана, — попросил сын.
— Евреи в будни не пьют, — пробормотал Ешуа. — Только на праздники.
— А у меня сегодня праздник.
— Какой?
— Мне сегодня как никогда плохо.
— Разве, когда плохо, праздник?
— Налей.
— Натан Мандель, царствие ему небесное, старейшина нашего роду, разливший по стаканам океаны водки, говорил: «Еврей-пьяница — как еврей-губернатор».
— Будут у нас и пьяницы, и губернаторы… только счастья у нас не будет.
— Что с тобой, Семен? — смягчился Ешуа. — Давно я тебя таким не видел.
— А разве, глядя на людей, ты, кроме их кошельков, еще что-нибудь видишь?
Ешуа молча проглотил обиду. Сколько раз хотелось ему плюнуть Семену в лицо, выгнать взашей, но то, бывало, мать заступится, то он сам, Ешуа, остынет и простит бесстыднику его дерзость. Всякий раз после такой сшибки, когда глаза заливало незаслуженным отчаянием или бесплодным сожалением о неудавшейся жизни, Ешуа пытался дознаться, откуда она, эта яростная и неизменная нелюбовь сына. Кто, кто, а Семен мог бы, кажется, и не сетовать на судьбу. До поры до времени Ешуа ни в чем ему не отказывал: хочешь в Вильно — поезжай в Вильно, хочешь в Ковно — на тебе на дорогу, учись, торгуй, пробивайся. Корчмарь надеялся, терпеливо ждал и оплачивал свои ожидания чистоганом. Но дети подобны полю, а родители — лемеху. Пока поле плодоносит — лемех вгрызается в почву, перестало — лемех, глядишь, и заржавел.
Заржавел Ешуа, заржавел.
Разве его вина, что из Семена ни черта не вышло; ни купца, ни корчмаря, ни раввина?
Разве его вина, что он только корчмарь Ешуа, а не Муравьев и даже не Маркус Фрадкин? Отца и мать не выбирают: уж кого бог пошлет.
— Почему ты меня так не любишь, Семен? — выдавил корчмарь, наливая в стакан водку.
— Потому что ты не Моисей. Долей чуть-чуть. Вот досюда!..
— Хватит, — сказал Ешуа. — Какой Моисей?
— Который сорок лет кружил по пустыне, чтобы все рабы вымерли, прежде чем он приведет свой народ на землю ханаанскую.
Прыщавый Семен не спеша, с каким-то тайным, почти роковым значением поднес стакан ко рту, согрел губами стекло, потер об него бороду, в упор посмотрел на отца, выпил до дна, и Ешуа стало больно, словно в водку была подлита смертельная отрава.
— А ты кружишь дольше… — промолвил прыщавый Семен. — И рабы твои не вымирают, а вешаются!..
— Что ты городишь? Лучше бы занялся чем-нибудь, — посоветовал Ешуа, все больше волнуясь.
— Чем?
— Меня подменил бы… за стойкой бы постоял… — пробормотал корчмарь.
— А ты будешь с Мортой шапку строчить?
— Перестань! Люди услышат.
— Ну и пусть слышат. Налей еще!.. Выпью и пойду… Неохота мне с тобой по пустыне кружить… Ноги заныли… Вот она, наша земля ханаанская! — прохрипел прыщавый Семен и осоловелым взглядом окинул корчму. — Вот они, наши горы галаадские… Гурий Андронов сидит на них и жует селедку… Вот она, наша Стена плача… лесоруб Анзельмас стоит возле нее и отрыгивает твоим гороховым супом за три копейки… Только ради бога: не говори, что я болен… Я здоров… Я молод… Я счастлив… Я самый счастливый раб на свете!
— Ешуа!
— Штоф белой!
— Кружок колбасы!
— Белой! Белой! Белой!