Ешуа остолбенел.
— И попоны не было… Ничего не было, — пропела она, как бы дразня его. — Если было бы, я потопила бы его.
— Потопила бы?.. Да соберу я твои черепки!.. Соберу! — воскликнул Ешуа. — Буду пол вылизывать, на коленях ползать… только правду скажи!..
Ешуа стоял в рассоле и обалдело смотрел на нее. Вдруг он привлек ее к себе, ошпарил бородой, впился губами в ее сочные чувственные губы и зашептал:
— Не обманывай! Не обманывай!
И снова уткнулся в ее лицо.
— Побойтесь бога, хозяин, — оттолкнула она его.
Он отпрянул от нее, и, стоя в рассоле, растерянно и убежденно сказал:
— Вы хотите меня пиф-паф? Завладеть деньгами хотите… корчмой?.. Ведь так?
Морта молчала.
— Ведь так? Ты чего молчишь?
— Разве мертвого можно убить? — вдруг заговорила Морта.
— Ты о чем?
Облизывая губы, словно пытаясь слизнуть с них чужую похоть, Морта испытывала к Ешуа смешанное чувство отвращения и жалости. Пресвятая дева Мария, как он похотливо сопел, как непотребно суетился, как тыкался своей тяжелой, начиненной бесстыдством головой в ее лицо, пока она не оттолкнула его от себя, растерянной, беспомощно удивленной. О, жестоковыйное необузданное племя! Загадочное и манящее, как его язык и молитвы!..
— Ни о чем, — сказала она.
— Обиделась? — снизошел Ешуа.
— Нет, — сказала Морта. — Кто же обижается на мертвых?
Она старалась уязвить его побольней, в самое сердце, унизить, чтобы он больше не смел, не помышлял даже к ней прикасаться. А ведь я и порешить могу, мелькнуло у нее, но она никак не могла представить себя в крови и кандалах.
— Морта! Мортяле! — пролопотал Ешуа.
— Не надо, хозяин… Спасибо за хлеб, за кров… но лучше Сибирь, чем ваши…
Она не договорила, но эта недоговоренность совсем пришибла Ешуа.
— Никуда я тебя не пущу… Никуда, — упавшим голосом сказал он.
— Курвы свободны, хозяин…
— Нет, нет, — зачастил корчмарь. — Увидишь — мы еще заживем!
— Мы?
— Я… ты… Семен… Порой кажется: все, как макитра, вдребезги… и никакого просвета… никакой щелочки… но потом… потом прилетает ангел.
— В корчму ангел?
Насмешливая жалость сменила отвращение, и чуткое ухо Ешуа уловило перемену.
— Потом прилетает ангел, — все больше возбуждаясь, повторил корчмарь, — садится на плечо… вот сюда или сюда… и шепчет на ухо…
— «Ешуа! Штоф белой!.. Соленых огурцов!» И напивается в стельку, и матерится, и блюет на пол, и Ешуа вместе с Мортой хватают его под мышки, выносят из корчмы и швыряют в репейник! — подтрунила она.
— Нет! «Не отчаивайся, Ешуа, — шепчет ангел, — я залетел в корчму не для того, чтобы напиться, а чтобы сказать тебе: будут у тебя еще, Ешуа, и любовь, и любящие… бог карает и вознаграждает… кончилась твоя жизнь-кара, начинается твоя жизнь-награда». А голос у ангела знаешь, чей?
Морта вся сжалась.
— Хавы? — глуша волнение, выдавила она.
— Сроду не догадаешься! — сверкая цыганскими глазами, подзадорил ее корчмарь. — Твой у него голос, — сказал он, упиваясь ее смущением, как своей победой.
— Мой?
— Твой!
Воздух уплотнился, слова обрели плоть, соприкасались, как губы, искали друг друга.
— Ха! У ангела голос курвы… — промолвила Морта.
— Прости, — повинился Ешуа. — Прости. И я тебя прощаю… Грех живого называть мертвым. Грех… У меня еще силенок на две жизни хватит… Если я о чем-то и молю всевышнего, то только об одном — чтобы порядок не перепутал.
— Какой порядок?
— Даровал мне теперь сперва жизнь-награду, а уж потом жизнь-кару.
— Все равно перепутает, — сказала Морта, поражаясь той страсти и неистовости, с какой говорил Ешуа.
— Не говори так!.. Не говори! — проворчал Ешуа. — Мы дождемся…
И ее опять поразило это короткое, это неопределенное, это безысходное: «мы».
— Как никогда хочется жить. Не из-за корчмы… пропади она пропадом… не из-за лишнего гроша… всех денег все равно не заработаешь, черт с ними, с деньгами, все отпишу Семену, пусть только займется каким-нибудь делом… еврей без дела — что воз без колес.
— А вы?
— А я?.. А я буду, как курва: сегодня здесь, завтра там… буду свободен и, может, кто-нибудь не отпрянет от моей бороды… и мы отложим в ней яичко… и выведем птенца… и будет он любить нас до последнего нашего вздоха…
У Ешуа задрожали ресницы.
Но он совладал с собой, улыбнулся, глянул на Морту и сплющился, словно вынули у него кишки. Жизнь-награда отчалила от пристани, ангел нагадил на плече и выпорхнул в окно, и снова в корчме, как и на всей земле, хозяйничала жизнь-кара, неприметная, мутная, как рассол, и вся в разрывах, как макитра.