Что до женской красоты, то ее он мог оценить только в застывшем состоянии, запечатленную кистью художника или резцом скульптора. Это избавляло его от нытья и вечных причитаний, которые, по его мнению, были неотъемлемой частью супружеской жизни. Не говоря уже о ее неизбежном следствии — шумных и наверняка дурно пахнущих детях (он слишком давно к ним не приближался, чтобы помнить точно).
Пьеро Содерини с сожалением отвел взгляд от Маддалены Джинори и посмотрел на своего подручного. Блаженство, светившееся в его глазах, мгновенно погасло. Он вновь стал мрачным, как обычно.
— Ну, Малатеста, так чему я обязан твоим визитом в столь неурочный час?
Поколебавшись, наемник отвечал не слишком уверенно:
— Эччеленца, я думаю, вам следует пойти со мной к Корбинелли. Мои люди уже там.
— Зачем? Что такого важного произошло?
— Мы выловили из Арно кое-что… скажем, неожиданное.
Глядя в обычно невозмутимое лицо наемника, гонфалоньер понял, что случилось нечто серьезное. Смирившись с тем, что придется покинуть свой уютный дворец, он завернулся в лазоревый плащ с золотой каймой, знак высшей городской должности, и с содроганием погрузился в серую утреннюю сырость.
Быстрым шагом они перешли через Арно по Понте Веккио, затем дошли до Оспедале делла Мизерикордиа. Наконец углубились в узкий проход, который упирался в крепостную стену города. Джироламо Корбинелли, личный врач гонфалоньера, жил в мрачной постройке, расположенной в самом конце проулка. Три солдата, стоявшие перед низкой входной дверью, молча приветствовали их поклоном.
Малатеста взялся за тяжелый дверной молоток из меди, который, в согласии с весьма своеобразным чувством юмора, присущим хозяину, был с мельчайшими подробностями отлит в форме человеческого черепа, и дважды стукнул им по дереву. Несколько мгновений звучало глухое эхо, затем дверь отворилась, и появился Деограциас, слуга врача. При виде этого уродливого существа посетители невольно вздрогнули.
Пропорции его тела были, казалось, удвоены по сравнению с тем образом, который Создатель избрал для рода человеческого. Его лицо нарушало все законы природы, настолько игривый случай перемешал в беспорядке все составляющие его части. С самого его рождения матери семейств, едва взглянув на него, невольно благодарили Господа за детей, которых Он им даровал вместо подобного чудища. Вот поэтому его и прозвали Деограциас.[3]
И только его мать, которую он иногда навещал в ее деревушке Монтемурло, называла его Анджело, она выбрала это имя, чтобы показать свою нерушимую любовь к жалкому созданию, которое произвела на свет. Он тоже испытывал к старой женщине нежность, которая отражалась в его глазах и освещала их особым светом, придавая ему почти человеческий облик.
Его отец умер более десяти лет назад, не перенеся стыда за то, что дал жизнь сыну, настолько не похожему на других. Он угас, терзаемый чувством вины за то, что не мог любить своего единственного ребенка так, как должно. Деограциас ему не простил. При жизни он его не замечал, а после смерти предал забвению.
Зато Джироламо Корбинелли стал для него внимательным и любящим отцом, способным успокоить обостренную чувствительность, порожденную его уродством. Обучив его началам грамоты, врач позволил ему трудиться сколько душе угодно в его библиотеке, где Деограциас узнал о тайнах человеческого тела больше, чем иные хирурги, которые были вхожи в богатейшие дома Флоренции. Из-за всего этого он питал к Корбинелли почти собачью преданность.
Деограциас приветствовал пришедших коротким движением широкого квадратного подбородка. Он провел их в библиотеку и приподнял драпировку, за которой скрывался проход.
— Вас ожидают в подвале, — произнес он жутким голосом, звучавшим весьма странно из-за многочисленных поворотов, которые должен был сделать поток воздуха, прежде чем выйти наружу.
— Благодарю тебя, — отвечал Содерини, — но я не вижу Марко, где он?
— Внизу, с хозяином.
И, не прибавив ни слова, Деограциас открыл дверь, дав тем самым понять гонфалоньеру, что нисколько не заинтересован в продолжении разговора. Из-за отталкивающей внешности он с давних пор привык сторониться людей и не придавал ни малейшего значения общепринятым правилам вежливости.
Несколько раздосадованный, Содерини обернулся к Малатесте и жестом велел ему спускаться первым. Наемник осторожно двинулся вперед при слабом свете, доходившем из комнаты, расположенной несколькими метрами ниже. Гонфалоньер последовал за ним, держась за шершавые стены. Но несмотря на все предосторожности, он все-таки наступил на покрытую густым слоем селитры ступеньку, потерял равновесие и едва не упал. Однако ему удалось удержаться, вцепившись в плечо наемника, и он тут же воспользовался этим, чтобы поглубже запустить пальцы в твердые накачанные мускулы своего верного помощника.
Немного погодя его охватило непреодолимое желание повторить этот жест, но уже в более мясистой части тела Малатесты. Притворившись, что он снова поскользнулся, Содерини положил руку наемнику пониже спины. Почувствовав на себе его хватку, Малатеста неожиданно взбрыкнул. Потеряв опору, гонфалоньер на этот раз растянулся во всю длину. Едва не закричав от боли, он поднялся, пытаясь сохранить достоинство, насколько это позволяли обстоятельства, и продолжил свой путь, потирая ушибленный зад.
Наконец они пришли в лабораторию врача — тесную комнату, освещенную множеством факелов. В центре стоял мраморный стол, который служил Корбинелли для операций.
Врач с истинной страстью предавался изучению человеческого тела. Он стремился совершенствоваться в искусстве вскрытия трупов всякий раз, когда ему удавалось заполучить свежевыкопанное из могилы тело. Церковь строго осуждала подобные занятия во имя моральных представлений, которые Корбинелли, как и большинство выдающихся европейских врачей, считал давно устаревшими. Скорый суд, пытка и казнь были обычным наказанием для тех, кто стремился проникнуть в тайны жизни.
Осознавая опасность, которой он подвергал себя, Корбинелли создал потайную и надежную сеть, поставлявшую ему трупы для исследований. Она состояла из Деограциаса и Марко, найденыша, которого он подобрал лет двенадцать тому назад, когда тот был еще грудным младенцем.
Роли распределялись следующим образом: Марко обходил приюты, составляя список бедняков, бывших при смерти, и приносил его Деограциасу. А тому оставалось только с наступлением вечера наведаться на кладбище, примыкающее к приюту, и выкопать мертвеца, которого не забрали близкие. С тщательно прикрытой ношей на спине он отправлялся домой, стараясь не попасться на глаза ночному дозору.
Конечно, соседи подозревали, что Корбинелли занимается чем-то не вполне законным. Они обходили его дом стороной, думая, что черный дым, который зимой и летом вьется над его трубой, связан с таинственными алхимическими опытами. Никому и в голову не приходило, что смрад на самом деле происходит от сжигания трупов, которые исследует врач.
Такое уединение полностью устраивало Корбинелли. Он никого не принимал, за исключением гонфалоньера, и довольствовался жалованьем, которое республика выплачивала за его услуги. Содерини, хорошо осведомленный о богомерзких делах, которые творил Корбинелли, нанял его по совету Малатесты на случай, если потребуется совет врача, не слишком разборчивого в вопросах морали.
Корбинелли уже пришлось выполнить несколько деликатных поручений, которые ему доверили, и он блестяще с ними справился. Так, никто и не заподозрил, что причиной смерти Фабрицио Колонны, повинного в том, что он хотел поведать всему городу о противоестественных любовных похождениях гонфалоньера, стали нескольких капель тончайшего яда, действие которого очень напоминало сердечный приступ. Истину было тем легче скрыть, что Корбинелли, будучи официальным врачом республики, сам подписал свидетельство о смерти с проворством, достойным похвал.