Я прижимаю сынишку к своему колотящемуся, испуганному сердцу. Это ты дал мне жизнь, волю к жизни, мужество продолжать. И благодаря тебе — и бесчисленным другим женщинам и детям, не сумевшим выйти живыми из этого кошмара, — я сейчас сяду за стол в нашей крошечной комнатке-спальне и, пока ты безмятежно спишь, начну записывать свою историю.
Меня зовут Халима. Вы должны запомнить мое имя, ибо это важно. Это важно потому, что его дал мне отец через семь дней после моего рождения на деревенской церемонии имянаречения. В некотором смысле отец провидел будущее, поскольку нарек меня в честь той, кем и чем мне предстояло стать.
Меня, своего первенца, отец любил больше всех. Знаю, так говорят все дети, но у нас с ним в самом деле была особенно тесная связь. Первые пять лет жизни я оставалась единственным ребенком и очень хотела братика или сестричку, с которыми могла бы играть. Но в то же время понимала, что, когда кто-нибудь появится, мне придется делить с ним родителей, а этого мне ни за что на свете не хотелось бы.
Когда отец бывал дома, я подолгу сидела рядом с ним, слушая его истории. Он рассказывал мне о нашем племени, загава, или о нашей семье, происходящей от древнего рода вождей. Еще он рассказывал мне о своем занятии — покупке и продаже скота, коз и верблюдов — и о разъездах по пустыням и горам Дарфура.
Однажды, когда я была совсем маленькой, мы лежали на циновках у огня посреди двора. В каждом углу нашего обнесенного изгородью участка стояла округлая глинобитная хижина, крытая соломой: одна для женщин, одна для мужчин, одна для моих родителей и одна для гостей. А в центре был деревянный навес с соломенной крышей. Под ним мы собирались всякий вечер, нежились у огня, смотрели на яркие звезды и разговаривали, разговаривали и смеялись.
Отец играл со мной в игру, похожую на «сороку-воровку», в которую европейцы играют со своими детьми. Он брал мою левую руку в свою и чертил на ладошке кружок.
— Тут живет верблюд, — объявлял он, глядя мне в глаза. Затем очерчивал такой же рисунок у меня на предплечье: — Тут живет корова, — затем выше: — Тут живет овечка…
Конечно, мы много раз уже так играли, и я знала, что будет дальше. Я хихикала, пыталась вырвать руку и убежать.
— Тут живет курица… — продолжал он, рисуя курятник у меня на плече. И затем, пока я отчаянно пыталась свернуться в клубочек, делал выпад в сторону моей подмышки: — А тут кто живет?!
Мы покатывались со смеху, пока он щекотал меня, а я отбивалась от него. Устав от игры, мы растягивались на циновках, растворяясь мыслями в темном ночном небе.
— Ты — моя любимая доченька, — бормотал отец, гладя меня по волосам. — Ты принесла огромную удачу нашей семье.
— А почему я приношу такую удачу, абба? — спрашивала я.
Абба — это «папа» на нашем языке загава. А я как раз была в том возрасте, когда постоянно хочется все знать.
Отец рассказал мне о празднике моего имянаречения. В нашем племени имя ребенка должно быть объявлено в течение семи дней от рождения. Мама и отец были так горды своим первенцем, что пригласили на праздник всех без исключения. Отец считался довольно зажиточным человеком в нашей деревне, поскольку владел множеством скота, овец и коз и десятками ценных верблюдов. Для того чтобы приготовить пир на всю деревню, он забил нескольких животных.
Мама отдыхала после родов — по традиции, ей полагалось лежать сорок дней. Посему моя грозная бабуля Сумах позвала нескольких деревенских женщин помочь с готовкой. Там были подносы, на которых высились горы кисры — плоских лепешек из сорго, испеченных на металлическом листе над открытым огнем. Там были чаны с льющейся через край асидой — густой кукурузной кашей. Там были миски с горами свежего салата, приправленного кунжутным маслом и лимонным соком. И было там огромное количество копченой говядины и козлятины с острыми пряными соусами.
Утром в день моего имянаречения к нам потянулись люди с дарами — пищей или сувенирами. Женщины были одеты в тобы — длинные одеяния из тонкого шифона всех цветов радуги. Незамужние девушки были одеты в самые яркие тобы с пламенно-алыми, огненно-оранжевыми и розовыми, как солнечный закат, узорами. Мужчины тоже были великолепны в своих белых парадных одеждах, покрывавших тело с головы до пят. Наряд довершал закрученный белый тюрбан — имма.