— Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! — вопили они.
Считалось, что это праздничное пение, но на самом деле оно предназначалось, чтобы заглушить крики.
Тайри снова начала кромсать меня, и я почувствовала, как бабуля схватила мою руку. Она сунула палец в рот и прикусила его, чтобы показать мне, что я должна кусать ткань и заткнуться. Но как только лезвие снова впилось в меня, я закричала, широко раскрыв глаза от ужаса и боли:
— Нет! Нет! Мама! Мама! Останови их! Останови их!
Бабуля сердито прошипела мне на ухо:
— Храбрись, девочка! Ты загава! Будешь кричать, дети станут смеяться над тобой! Храбрись!
Мне было плевать на слова бабули. Насмерть перепуганному ребенку причиняли невыносимую боль взрослые, которым он безгранично доверял. Сам мир, которому он доверял. Шок от предательства был за гранью воображения. Я отчаянно пыталась сопротивляться, бежать, но огромная женщина вдавила меня в свою чудовищную массу. Я повернула голову и со всей силой и злобой впилась в нее зубами. Моей ненависти к этой женщине, заключившей меня в тюрьму боли, не было предела. Я хотела ранить ее, убить ее. Но она, похоже, даже не замечала, что я делаю.
Я почувствовала, как хлынула теплая кровь, когда тайри снова приступила ко мне, впиваясь лезвием все глубже и глубже. Ртом, набитым жирной женской плотью, я кричала не переставая, горячие слезы текли по моему лицу, но меня резали, резали, резали, и это продолжалось, продолжалось, продолжалось.
Тайри наклонилась в последний раз, что-то ухватила, подсекла, скрутила и бросила в миску на полу. Боль была настолько невыносимой, что захватила меня с головой, доводя до грани безумия. Мне казалось, что я умираю, но даже смерть я предпочла бы тому, что я испытывала сейчас. В полубессознательном состоянии я услышала свой собственный жалкий скулеж.
Наконец тайри выпрямилась. Руки ее были в крови. Она повернулась к бабуле:
— Почти готово, — объявила она.
— Алхамду лиллах — хвала Господу, — ответила бабуля.
— Алхамду лиллах, — подтвердила тайри. — Кипяток есть?
Бабуля потянулась за миской, стоявшей на огне. При этом она встретилась со мной глазами и нахмурилась, в отчаянии качая головой, — как будто это я сделала что-то не так. Как будто это я сделала что-то не так.
Тайри приготовила иголку и суровую нить. Когда она обернулась ко мне, я почувствовала, что ухожу в какой-то внутренний мир, где боль и ужас того, что будет дальше, мне уже не страшны.
Она принялась зашивать меня. Я слышала тошнотворный звук, с которым нитку протягивали через мою живую плоть. С каждым рывком иглы я чувствовала пронзающую боль, но я находилась сейчас там, где была изолирована от физических страданий. Я знала, что где-то глубоко в моей утраченной женственности было горящее сердце чудовищной боли, но разум я отправила туда, где его нельзя было ранить.
К тому времени, когда тайри закончила, я была полностью зашита. Оставалось только крошечное отверстие. Все остальное исчезло. Я была в полубреду. Я едва заметила, как бабуля подошла к двери хижины и объявила, что дело сделано — я обрезана.
Снаружи раздались приветственные крики, и женщины опять завели иллил:
— Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй!
Пока моя семья и друзья праздновали, я отчаянно рыдала. Только сейчас мать пришла проведать меня. Она присела на кровать и пыталась успокоить меня, поглаживая по волосам и шепча слова утешения. Но слезы на ее глазах не могли отменить того, что она оставила меня во власти бабули и женщин, делавших обрезание. Она сказала, что сварила голубиный суп, крепкий бульон, который поможет мне выздороветь.
— Каждый день, Ратиби, я буду убивать двух голубей для тебя, — обещала мне мать. — Каждый день. Суп поможет тебе встать на ноги.
Бабуля и тайри сделали все возможное, чтобы обработать мои раны. Бабуля собрала какие-то стручки и самые свежие листья дерева бирги, выварила листья и вымыла меня теплой водой. Сухие стручки она растерла в порошок, смешала его с маслом и приготовила снадобье, которым смазала мою окровавленную плоть. Тайри взяла несколько капсул с антибиотиками, разломила их пополам и посыпала раны, а потом припудрила их детской присыпкой и перевязала мне пах подготовленными заранее лоскутами. Когда она закончила, на мне было что-то, похожее на большой подгузник. Затем они с бабушкой взяли толстую веревку и обвязали ею мои бедра так, чтобы те плотно сомкнулись. Я больше никоим образом не могла двигаться, даже если бы захотела. Бабуля предупредила меня, что мне предстоит оставаться в таком виде две недели, чтобы раны успели зажить.