В кабинет вошел Дэвид, и Лиза перевела взгляд на него.
— Думаю, нам пора домой, — отрывисто проговорил он. — Доктор наверняка очень занята.
Лиза беспомощно посмотрела на Изабелл.
— У вас есть мой номер, — напомнила та. — Звоните, не стесняйтесь.
Вскоре они вышли из клиники и молча направились к машине. Ужасные слова Изабелл Мэннинг до сих пор звенели у них в ушах, а перед глазами маячили образы того, что ожидало их в будущем.
— Веди ты, — сказал Дэвид, протягивая Лизе ключи.
Желая показать, что уверена в нем, Лиза сказала:
— А сам не хочешь?
Он не ответил, просто подождал, пока она разблокирует двери, сел на пассажирское место и пристегнул ремень.
Заговорил он нескоро — к тому времени они уже поднимались по наклонному въезду на магистраль М-32, ведущую обратно в город.
— Это несправедливо по отношению к тебе, — начал Дэвид. — Ты не должна...
— Перестань, — сказала она. — Речь о тебе, а не обо мне.
Он повернул голову и посмотрел на нее.
— Вообще-то, речь о нас обоих, о чем я и пытаюсь сказать...
— Я понимаю, о чем ты пытаешься сказать, но сейчас у нас нормального разговора все равно не получится.
Он больше не спорил, просто отвернулся и стал смотреть из окна на проплывающие мимо ряды домов и магазинов, в которых он никогда не бывал и, вероятно, никогда уже не побывает.
Важно ли это? Важно ли теперь хоть что-нибудь? Конечно да, но в эту минуту он как будто медленно цепенел изнутри. Поскольку с его мозгом, по всей видимости, происходит именно это, ничего удивительного, что он так себя чувствует. Знать, что ты сам себя подводишь... Что может быть унизительнее и нестерпимее? Он отвечает за то, что происходит. Он, Дэвид Кирби, существующий, как и все люди, благодаря своему мозгу, по крупицам теряет память, собственное «я», даже цель в жизни. Все изменилось и никогда больше не вернется назад. С этого дня и до тех пор, пока мозг не откажет ему совсем или обширный инсульт не разорвет его, ему придется жить и смотреть, как его мир постепенно распадается на части. Долго ли еще он будет способен понимать, что происходит вокруг него, и реагировать нормальным, социально приемлемым образом? Сколько недель и месяцев пройдет, прежде чем он перестанет различать людей, которых знал и любил?
Когда он взглянул на Лизу, внутри у него все оборвалось. Неужели со временем он забудет ее имя, кто она такая и как много для него значит? Стоит ли жить дальше, если он не даст ей ничего, кроме душевной боли, стыда и сожалений? Что он будет за человек, если оставит ее в силках брака, который теперь никогда уже не принесет ей радости?
— Я проголодался, — сказал он вдруг, — а ты?
Заставив себя улыбнуться, Лиза сказала:
— Остановимся где-нибудь или поедем домой?
— Поехали домой, — ответил Дэвид и, пытаясь обуздать гнев и жалость к себе, которые грозили его поглотить, снова отвернулся к окну. Нужно отступиться от своих эмоций, держаться от них на расстоянии и обращаться с ними так, будто они принадлежат кому-то другому.
Дэвид попытался представить, каково ему будет, когда память совсем откажет и он лишится всякой возможности выражать свое «я». Что он будет чувствовать? Страх? Беспомощность? Одиночество в толпе? Будет съеживаться в оболочке тела, как маленькая, усохшая версия самого себя? Много ли он будет понимать? Будут ли с ним обращаться как с дурачком? Будут ли подростки издеваться над ним, как некоторые из них издеваются над престарелыми и немощными, над теми, кто беспомощен и напуган? До какой степени он сможет контролировать свои действия? Будет ли он вредить людям или бежать от них? Будет ли он вообще понимать, что они говорят и делают?
Так много вопросов, а задать их некому, потому что люди, которых постигла такая участь, не способны ответить. Они смотрят на мир из заточения поврежденных камер, здесь и не здесь, не мертвые и не живые. Понимают ли они собственные мысли? А может, слова в их умах выстраиваются в стройные цепочки, и только по пути к языкам рассыпаются кто куда? Что, если они кричат внутри, а снаружи не слышно ни звука? Когда они смеются, знают ли они почему? Когда они плачут, скорбят ли они о тех, кем были раньше? Чувствуют ли они удовлетворение, когда едят? Когда они спят, радуют ли их или несут хотя бы какой-то смысл сны? Каково это — хотеть домой, когда больше нет дома?
Что из этих мыслей и этого страха он будет помнить завтра? Вернутся ли они к нему под личиной нового, чтобы еще раз прокрутиться через эту мясорубку страданий? Какой будет его жизнь теперь, когда он узнал правду? И остался ли в ней вообще какой-то смысл?