Санджар, опершись о выступ бойницы, задумался. Черные брови сошлись у переносицы. В больших, глубоко посаженных глазах разгорался огонь мести. Он был страшен. И даже самые близкие к повелителю согнули спины в низком поклоне, не зная, на кого может обрушиться гнев повелителя.
Султан медленно повернулся к царедворцам.
— Знаете ли вы, за что сейчас отделят этим людям головы от туловища?
Придворные молчали.
— Огузы Балха отказались платить нам подати и кормить воинов, закрепленных за городом… Омар! — громко позвал султан.
Человек со связанными руками, согнувшийся крючком, оторвал голову от земли.
— Омар, нам известно, что ты присвоил половину податей и хотел еще собирать с огузов, Так?
Понимая, куда клонится разговор, другие чиновники стали разгибать спины и только один белый тюрбан все еще крепко прижимался к узорчатому ковру. Сборщик податей пополз к ногам султана.
— Взять! — кивнул Санджар страже, даже не взглянув на побелевшего подчиненного. Воины так заломили руки сборщика податей, что у того затрещали сухожилия.
— Обезглавить вместе с этими, — султан кивнул в сторону площади.
Для придворных гроза миновала. Плотным кольцом они окружили Санджара, облегченно зашептались.
А там — на придворцовой площади, звонкий голос извещал собравшихся:
— Именем султана!.. Сейчас на площади великого Мерва будут казнены те, кто возмутил покой нашего единственного и неповторимого… Именем Султана!.. И каждый, кто посмеет нарушить величайший покой солнца и щита нашего, каждого, кто нечестивыми поступками заставит волноваться опору священного престола, будет казнен так же, как этот недостойный житель Турана!
На широкой, боковой улице показалась вереница слонов. За ними, волоча толстое волосатое тело, измазанное в глине, перьях и коровьем навозе, стражники тащили по пыли Омара. У подмостей палачи сдернули со сборщика податей шаровары и ловкой подножкой свалили его на землю. Слоны, перебирая толстыми култышками, остановились на площади, тихо трубя. Палачи раскачали тело, перехлестнутое веревками, и бросили под ноги африканских великанов. Погонщики вонзили острые жезлы в толстую кожу на черепах животных. Задрав бивни, слоны затрубили, В тот же миг над площадью пронесся хриплый голос глашатая:
— Вечно живи, наш мудрый и единственный султан султанов!
— Живи сто и один год, наш светлый луч, украшение вселенной! — подхватывал нестройный хор молодых писцов.
— Пошли тебе аллах здоровье крепкое, как меч в твоих руках, наводящий страх на наших врагов! — доносилось с площади
Но не к ним прислушивался Санджар. Хотелось знать, что думают те, кто пополняет казну: кузнецы, горшечники, сундучники, пастухи… Вечером начальник стражи расскажет ему об этом люде. Лазутчики многое принесут с базаров, из чайхан и терьячных притонов…
Но как трудно выловить в чаше с водой растворившуюся крупинку соли, так же трудно было выбрать крупинки правды из блевотных сплетен доносчиков. Санджар поморщился, выхватил платок и махнул палачу.
Условный знак заметили. Длиннорукий палач, выхватил Омара из-под ног слонов и подтянул к плахе. Тычком в спину поставил на колени, всунул волосатые пальцы в ноздри и запрокинул ему голову к спине. Взглянув на небо, погладил Омару шею, ножом ударил по натянутым жилам…
ТОРОПИСЬ, БЕК-ДЖИГИТ!
Под вечер к Фарабу, небольшому селению, расположенному у величественной Джейхун, подходил караван. Он шел из Самарканда в Мерв. В середине длинной вереницы верблюдов виднелся высокий паланкин.
Около дородного, высокого драмодера бодро цокал арабский жеребец. У молодого всадника потели от напряжения ладони, сжимавшие поводья, а конь прядал ушами и мотал головой, требуя воли.
Юноше и самому хотелось лететь вперед быстрее ветра, но он давил в бока жеребцу ногами, обутыми в византийские сандалии, звонким голосом распевая старинную песню бродячих артистов:
Испуганные человеческим голосом, из зарослей вылетали фазаны и утки… А юноша самозабвенно пел, перекинув через седло тяжелое копье. Пел и любовался красотою мира.
— О, уважаемая, скоро ваш дом. Славный Мерв! — сказал он громко девушке, выглянувшей из паланкина. Но тут же всадник встрепенулся, выхватил стрелу и, почти не целясь, выстрелил в кусты на вершине бархана. Послышался жалобный писк и к ногам верблюда по песку скатился заяц…
— О, небо! — промолвил воин, натягивая удила. — Само небо приказывает совершить жертвоприношение перед тем, как переплыть Джейхун и вступить в Кара-Кумы.