Табун мчался напрямик, не разбирая дороги. Острые копыта горных кобылиц смяли юрты, опрокинули и затоптали неповоротливых верблюдов. Жалобно визжала, спрятавшись под большим камнем, собака…
А пастухи кричали, свистели, стучали в щиты рукоятками ножей и прижигали прытких кобылиц головешками. Произошло желанное: лошади вклинились в строй врага и разомкнули плотную цепь кара-китаев. Перемешались лошади и воины… Трещали кости, звенело оружие, звали на помощь раненые, а пастухи бросали в диких коней дымящиеся головешки.
Табун промчался черным смерчем, оставив после себя растоптанные тела и туши. Теперь круг огузов развернулся в стройную линию. Ободренные неожиданной помощью пастухи погнали противника к скалам. Высокое, окруженное с трех сторон отвесными горами ущелье было удобным для того, чтобы окончательно добить незванных пришельцев. Пастухи по самое плечо заворачивали рукава, перебрасывая оружие из правой руки в левую, разминая затекшее тело.
Кара-китаи изо всех сил гнали коней к камням, стараясь как можно дальше оторваться от преследователей. На ходу они раздевались; оставшись в потных и грязных рубашках, отстегивали и сбрасывали с коней седла… Враг опять хитрил, изворачивался и не хотел сдаваться.
Взмахивая тяжелыми саблями, выставив вперед пики, Огузы нагоняли беглецов и разили беспощадно, устилая ущелье трупами. Но противник был еще силен и отчаянно огрызался.
— Собака ест собачину! — кричали они и разили кривыми клинками.
Вот отряд достиг гор. Пастухи остановились, с трудом сдерживая горячих скакунов.
Кара-китаи, схватив своих коней за хвосты, изо всех сил стегали их по потным спинам. Цепляясь копытами за едва видимые выступы, кони карабкались к вершинам. А плети взлетали и хлестали до тех пор, пока измученные животные не вынесли всадников на гребень горы. Голые, уставшие кара-китаи грозили плетьми и скрывались за камнями. А пастухи, уставшие, возбужденные победой, рассыпались по ущелью, собирая брошенное оружие и конскую сбрую.
Ягмур и пастухи, смастерив носилки из двух копий, осторожно принесли раненого старика к стойбищу.
НАРЦИСС
— Вах, ты говоришь, что он промахнулся! — глаза эмира Кумача зловеще загорелись и округлились. — Сам видел?
— Разукрашенным топором я отрубал голову верблюду. Вот этими руками…
— О, как велика щедрость неба!
— И твоего сердца тоже. Знай же, любимец народа, тебя все уважают, а зависть визиря вызывает презрение. Море его черных замыслов бушует, его бесит предрасположение султана ко мне. Но я приехал, чтобы найти у тебя поддержку.
— Будь мужчиною, — ответил Кумач. — Кровь смывается кровью. Иди!
Когда Каймаз вышел из беседки, самодовольный Кумач сбросил парчовый халат и с наслаждением вытянул свое крепкое, статное тело. Из сада ветерок донес сладостный аромат цветущих роз и какие-то заманчивые шорохи. Аллах знает, почему, вспомнилось Кумачу в эту минуту услышанное от купцов: «Балх считают обителью счастья, источником радости на земле. Через него идут дороги в Индию, Китай». — Кумач отпил из ритона глоток вина. Припомнилось изречение из книги: «У жителей Балха благородство мыслей, усердие в исполнении обязанностей…»
Эмир потянулся, почесал за ухом ручного, избалованного барса, и поправил на животе ковровый пояс. Широкая, вымощенная квадратным кирпичом аллея привела его в любимую беседку. Отсюда был виден весь дворец, его высокие, крепкие стены. Внизу лежал город.
Неожиданно барс зарычал, натягивая серебряную цепочку. Из тени сросшихся кустов жасмина вышел садовник. В руках у него ярко горел большой букет любимых цветов эмира — нарциссы. Лепестки, обрызганные ключевой водой, радужно играли жемчужинками росы. Эмир жадно вдыхал пьянящий аромат цветов и думал… Он думал о том, чего никогда не доверял другим. А чтобы садовник не проник в тайну его замыслов, Кумач сказал:
— Хотелось бы услышать и узнать что-нибудь редкое, интересное о цветах, принадлежащих нашему дворцу.
Садовник оторвал голову от ковра и задумался.
— Осмелюсь сказать, что цветы принадлежат только… земле и солнцу. И красоте мира. А еще я слышал от деда… Осмелюсь рассказать, мой повелитель. Эту историю дед мой слышал от своего прадеда. Говорят, жил на земле ру-мийцев когда-то красивый юноша.
Эмир встал и долго смотрел на мечеть. В заунывном голосе старика было что-то от его настроения — раздумчивое, немножко тяжелое, требующее душевного излияния.