(Ф. Гургани. «Вис и Рамин»).
Одна из двух лошадей Ягмура пала в дороге. И все же через несколько дней, вместе с попутным караваном, молодой огуз добрался до стен могущественного Мерва. Караван пришел к городу поздней ночью. Кто-то постучал камнем в ворота, но грозный голос стражника предупредил:
— Собака или сын собаки! Ты хочешь, чтоб тебя заели вши в зиндане! Отойди от ворот. Клянусь, ты останешься без головы у стен священного Мерва!
После долгой перебранки, уговоров и подкупов запоздалых путников пропустили в город. Ягмур вскоре нашел себе пристанище. Свернувшись на куске кошмы у неяркого костра, над которым висел кумган погонщиков, Ягмур стал рассматривать караван-сарай. До слуха его донеслась песня:
Знакомая песня насторожила Ягмура и ему подумалось о лихой наезднице… Юноша приподнялся и прислушался.
Дервиш подул на угли, огонь взлетел выше. Полетели искры.
— Ты хочешь знать мастерицу, соткавшую из слов такой ковер? Слушай:
Вот сколько мне пришлось прожить, чтобы узнать ответ на твой вопрос.
— Почтеннейший, я знаю смысл игры этих слов: когда-то мастер Айтак говорил, обучая меня, что загадка делит год на четыре части… на месяцы и дни.
Дервиш отодвинулся от огня.
— Ты назвал имя старого уста… Айтака? Тропы каких страданий сблизили вас?
Ягмур насторожился.
— Печать преданности очень похвальна на лице воина, мой сын!.. Но пусть птица недоверия не садится на ветки твоей души, — продолжал дервиш. — Яловая корова… мычит, но никогда не телится для доносчиков султана.
— Мычащие… говорят на пальцах. А язык немых бывает многим понятен, — отозвался Ягмур.
— Не смейся, джигит, над другими, а то посмеются и над тобой, — упрекнул дервиш.
— Знай же, я скорее доверюсь мечу, рана от которого заживает, а не языку… Слово убивает.
— Тоже верно! Поэтому, не сосчитав, не говори слово «тысяча!»
— О, лукавый человек, увлекая меня в словесную битву, ты утаил имя ковровщицы.
Дервиш помолчал, положил в рот былинку лука, кусочек сухой лепешки и долго жевал.
— Теперь я вижу, что доброе имя ювелира Айтака ты оберегаешь, как свое сердце. Мне хочется верить…
Ягмур протянул старику кинжал в серебряной оправе.
— О, сын мой! — прошептал старик. — Это как бы новая строчка из стихов о жизни славной Аджап. Да поможет аллах восходящей звезде Хорасана и наша молодая поэтесса засверкает алмазом в короне поэзии Турана. Что с тобой? Ты вздрогнул и побледнел, мой сын?
— Нет… Нет! Становится прохладно… А ты не ошибся, добрый человек, идущий из Мекки, восхваляя хорасан-ку словами, достойными придворного, поэта?..
— О, если ты знал Айтака, у тебя будет еще время убедиться в правде моих слов.
— Да, — вздохнул Ягмур, — птичий язык понятен птицам!..
— А ты слушай дальше, джигит. Айтака и я знал… Расскажешь еще про него — жалеть не будешь.
Ягмур молча достал из-за щеки кольцо и протянул дервишу.
Старик внимательно рассмотрел при свете огня письменные знаки на литом золоте и, протянув кольцо обратно, добавил:
— Теперь надо верить… и заботиться о тебе, джигит. — Дервиш еще больше понизил голос. — Всегда помни: бойся человека с лицом, испорченным оспой…
— Да ниспошлет аллах счастье и радость! — услышал Ягмур старческий голос.
Рядом стоял худой, сгорбленный человек в рубище. Два больших сизых рубца пересекали его черное от загара и грязи лицо. В руках — гладкий посох из крепкого дерева. На голове красовался острый колпак дервиша с белой повязкой. Старик тяжело опустился на землю возле костра, достал из сумы кусок лепешки, зеленый лук, горсть сушеного винограда и кожаную пиалу.
— Сын мой, — обратился он к юноше, — если глаза мои еще видят и я не ошибся, то ты приехал из страны, которая не так уж близка? И радости, видно, не частые гости в твоем доме. Раздели, юноша, этот ужин со мной. Уважь старика.
Ягмур пододвинулся к костру. Кто-то подбросил сухого навоза и пламя заплясало ярче.