Белль опускает руку на покрывало. Разгибает пальцы, и смотрит, как Уилл сползает с ладони. Может быть, ещё не поздно, но она не может, не может… Слёзы, копившиеся в уголках глаз, наконец проливаются, но это не важно, важно другое — она не сделала, не смогла, из-за её нерешительности Уилл навсегда останется лягушкой.
— Прости меня, — бормочет она еле слышно и тонко всхлипывает. — Это так страшно, и я… Я всегда была храброй, всегда была героем, героем для всех, а для тебя — не вышло. Прости меня, Уилл. — Она закрывает лицо руками, чтобы не видеть его треугольной головки, выпуклых глаз, влажной шкурки. Она плачет, потому что это всё — её вина. Она струсила. Белль глотает слёзы и обещает: — Я тебя не оставлю. Хочешь, спи со мной в одной постельке, хочешь в террариуме, мне всё равно… Я не оставлю тебя… Я о тебе позабочусь…
Белль размазывает по щекам слезы, в глазах щиплет, и ей приходится прикладывать усилия, чтобы дышать. А когда кто-то сдавливает её в объятьях, Белль сначала вскрикивает от неожиданности, а потом поднимает заплаканные глаза и видит перед собой Уилла. Своего Уилла, затянутого в нелепый гидрокостюм. Он на секунду разжимает объятья, чтобы стащить с лица маску и зашвырнуть её куда-то на пол, и смотрит на неё. Он мокрый и взъерошенный, на лице — красный вдавленный след от резинки, а на подбородке среди отросшей светлой щетины видны подсохшие царапины. Но Белль кажется, что никого прекраснее она в своей жизни не видела. И она кладёт руки ему на плечи и тянется за поцелуем солёными от слёз губами.
***
Румпельштильцхен захлопывает книгу, нажимает на квадратик на экране. И тянется к новой. Читать ему совершенно не хочется, горло болит, голос охрип, и он уже давно перестал понимать, каков был план и зачем всё это надо. Чтобы их с Рул обратили в людей? Ему и феоном бы жилось неплохо, если бы не дурацкий договор с Тёмной. Чтобы открыть тайны Мерлина? Но в этих тайнах чёрт ногу сломит! Но он всё равно открывает ещё одну книгу и радуется хотя бы тому, что в ней шрифт не рукописный.
Румпельштильцхен нажимает на треугольничек и начинает «запись 22»:
— После короткого весеннего дождя асфальт блестит, и воздух пахнет уже не гарью, а озоном. На Мейнстрит безлюдно: обыватели после чреды страшных событий отсиживаются по домам, а «золотая сотня Сторибрука», как за глаза называли приближённых к семейству Прекрасных людей и нелюдей, сейчас в мэрии, на собрании, которое Рул Горм только что поки…
Румельштильцхен чувствует, как ему на плечи мягко опускаются маленькие женские руки. А потом Рул и вовсе обнимает его, кладёт голову на плечо.
— Может быть, на сегодня хватит, — шепчет она, и её тёплое дыхание щекочет ухо.
— Ты мне запись испортила, — ворчит Румпельштильцхен, — придётся с начала начинать.
Он ловит её ладонь, оглаживает пальцы.
— Ну, хорошо, завтра, — соглашается он с фальшивой неохотой и выключает диктофон. На сегодня — действительно достаточно. Их губы встречаются, и они с Рул целуются так долго, что воздух в лёгких кончается. Наконец, оторвавшись от неё, Румпельштильцхен спрашивает с лукавой полуулыбкой:
— Полетим?
— Полетим.
========== Сделав круг, или Пролог ==========
Читатель испытывает некоторого рода
пугливость и недоверие даже к морали,
более того, его немало искушает и поощряет
к защите худших вещей мысль: а что, если
это - только наилучшим образом
оклеветанные вещи?
Ф. Ницше “Человеческое, слишком человеческое”
Хорошо молчать совместно,
Лучше - вместе посмеяться,
Под шатром шелковым неба,
На зеленом мху под буком.
Сладко громко посмеяться,
Зубы белые поскалить.
Помолчим, коль дело ладно,
Если ж худо - посмеемся,
Поведем его все хуже
И опять смеяться будем
И, смеясь, сойдем в могилу.
Ф. Ницше “Человеческое, слишком человеческое”
На застиранном покрывале — а какие ещё могут быть в захолустном придорожном мотеле — сложив ноги по турецки сидит чернокожий мужчина. Одет он с нетипичной для цветных неброскостью, только волосы скручены в дреды, что тёмными сосульками нависают над лбом. Мужчина смотрит в распахнутый нетбук, чешет щёку, с трудом попадая толстыми пальцами по маленьким клавишам, печатает: «Пролог». Немного подумав, он меняет форматирование и располагает надпись по центру.
— Ну, что там у тебя? — в распахнувшемся проёме двери показывается женщина в белом банном халате и с вафельным полотенцем на голове. На её бледном лице ещё блестят капельки воды, но она не обращает на это ни малейшего внимания.
Мужчина вскидывает голову, ухмыляется самодовольно:
— Пишу пролог.
Женщина хмурится:
— Что за странная фантазия писать пролог сейчас, когда история почти приблизилась к финалу, — в голосе её звучит досада. — По-моему, прологи пишут прежде всего остального.
— Не будь занудой, Нимуэ, — он ухмыляется ещё шире, и на его зубы ложится жёлтый отблеск света болтающейся под потолком электрической лампочки. — К тому же, ты знаешь, они уже давно были близки к тому, чтобы найти и прочесть собственную книгу. А если бы им удалось раньше? Нельзя было начинать с пролога, это сделало бы историю чересчур ясной. К тому же, нельзя лишать их шанса догадаться обо всём до того, как мы разъясним — без подсказок, самостоятельно.
— И они догадаются?
Мужчина пожимает плечами:
— Если захотят. Разум у них есть, а как им пользоваться… — он делает широкий жест рукой, — их личное дело.
Нимуэ хмыкает неодобрительно, но всё же перестаёт буравить собеседника взглядом, садится в глубокое кресло, закидывает ноги на невысокий журнальный столик и погружается в задумчивое рассматривание собственных ногтей.
Мужчина возвращается к прерванному занятию.
Сначала он касается клавиатуры медленно и опасливо, точно она может разлететься под ударами его пальцев, но уже спустя несколько минут он забывает об осторожности и, согнувшись в три погибели, быстро набивает за абзацем абзац. Закончив страницу, он бросает выжидающий взгляд на развалившуюся в кресле женщину:
— Не хочешь взглянуть, что у меня вышло?
Женщина вздыхает как-то устало, взмахивает тонкой рукой:
— Ладно уж, читай.
Он откашливается:
— «Случилось это в начале времён, когда не было ни добра, ни зла, ни тьмы, ни света, а в мире, что позже будет назван Зачарованным Лесом царили вечные сумерки… Но люди уже населяли эти места. И однажды великий волшебник посетил этот унылый край и принёс в него магию…»
— Нет-нет-нет, — прерывает его женщина решительно. Она пересаживается на кровать и, не обращая никакого внимания на распахнувшийся халат, толкает мужчину локтем в бок. — Никуда не годится… Ты бы ещё «Вначале было Слово», написал. — Она фыркает и произносит ехидно: — Великий Волшебник!..
— Хм, — мужчина прочищает горло, потирает ушибленные рёбра. — И как ты прикажешь писать о том, что уже произошло хрен знает когда, тут же никакой многовариантности в помине нет…
— Многовариантности, — дразнит его женщина, и прижимается к затянутому колену собеседника голым, ещё чуть влажным бедром. — Иногда, мой милый Мерлин, ты напоминаешь мне нашего последнего автора… Тот тоже начисто лишён воображения.
— Ты про Айзека? — переспрашивает мужчина, не без интереса рассматривая ложбинку между грудями своей собеседницы.
— Я про Генри-младшего, — отрезает Нимуэ и запахивает халат. — Я вижу тебе не терпится испробовать все возможности наших новых тел?
— Угу, — ворчит Мерлин, по собачьи склоняет к голову к плечу и вываливает изо рта язык. После пары пыхтящих вздохов, он прячет его обратно. — Узнать, где у тебя теперь эрогенные зоны.
Нимуэ смотрит на своего партнёра, любовника, мужа и врага, долгим взглядом. Уголки её губ приподнимаются в едва заметной улыбке, но она не включается в игру и говорит с прежней резкостью:
— После десяти часов на велосипеде — нигде.
— Я думал, это будет забавно, — Мерлин игриво касается её шеи, но женщина лишь поводит плечами, сбрасывая его руку, и недовольно морщится.