Мужа она давно уже не любила, но Мишке нравилось, когда отец забирал его из садика. Ради Мишки она и терпела безобразные выходки супруга все эти годы. Чтобы у мальчишки был отец. Родной, а не отчим, как у нее когда-то. И боль терпела, и унижение. Терпела, пока Мишка был рядом, а он все время был здесь, совсем близко, и только этим летом, перед самой школой, она отправила его с семьей двоюродной сестры на море. Сестру пришлось долго уламывать взять на себя труд присмотреть за племянником, да уж слишком ей хотелось, чтобы сын окреп и подрос, – очень он был маленький, худенький; и уши у него были большие и прозрачные, а огромные карие глаза какие-то грустные. Наверное, солнца и каких-то витаминов, которые были в морской воде, не хватало… И сейчас эти глаза все время стояли перед ней, только об этих глазах она постоянно и думала: как он теперь будет без нее? Без нее не будет у Мишки ни спецшколы, ни учебников для этой самой спецшколы, ни будущего в исключительно ярких и нарядных тонах, которое она ему уже нарисовала. Или наштукатурила. Не будет, потому что сегодня утром штукатур Рита Погорелова убила своего мужа.
Пить он начал еще до Мишкиного рождения, и она все время боялась, что ребенок родится умственно отсталым. Но Мишка родился не умственно отсталым, а просто очень слабеньким и ужасно крикливым. Он плакал днем, плакал вечером, плакал ночью. Выплевывал соску, заходясь криком и синея. Когда ему исполнился месяц, муж впервые ударил Риту.
– Заткни этому недоноску пасть! – заорал он и ткнул жену кулаком в живот.
Рита охнула и согнулась пополам, уронив ребенка на постель.
– Заткни! Заткни! Заткни! – Удары сыпались один за другим, с постели она упала на пол, и последний раз он пнул ее, уже беспомощно лежащую.
Ребенок каким-то чудом перестал кричать, пьяный Петр тоже опомнился, пробурчал что-то и ушел в кухню – заливать раздражение пивом. Она заползла обратно на кровать, прижала к себе крохотное тельце плохо набирающего вес сына и заплакала.
– Папа больше не будет, папа больше не будет… – уговаривала она его. Маленький Мишка смотрел круглыми, тогда еще мутно-серыми глазенками и той ночью почему-то больше не заплакал.
Ее пророчество насчет того, что папа больше не будет, не сбылось. Он стал бить ее регулярно, явно получая от процесса большое удовольствие. Мишкин крик служил спусковым механизмом – глаза у Петра становились стеклянными, бессмысленно-масляными, и она сразу все понимала, съеживалась, закрывала локтями уязвимый живот, ладонями заслоняла лицо… Пару раз ее останавливал участковый, справлялся, что и как, но она молчала, неудобно было. Один раз участковый заявился даже к ним домой, чтобы поговорить с ее мужем. После этого Петр научился бить так, чтобы с виду все было прилично – ни на открытых руках, ни на лице жены не оставалось следов. Потом его уволили с работы, потому что он постоянно засыпал пьяный у станка. Выпивохи на заводе – явление привычное, но когда токарь пьян все восемь часов смены, не выполняет план и при этом еще и посылает начальника матом…
Оказалось, что дома пить не в пример удобнее, чем на службе, – хозяйственная жена бывшего токаря Погорелова успевала и по работе, и прибраться, и приготовить борщ и котлеты. Маленького Мишку отдали в ясли, и единственной обязанностью старшего Погорелова стало не забыть забрать ребенка вечером домой. Рита часто работала допоздна, надеясь, что к ее приходу муж напьется и уснет. Мишка уже не плакал, перерос, теперь он, наоборот, был чересчур тихим, но Петру больше не требовалось Мишкиного крика. Теперь он ждал Ритиных выходных. Субботы и воскресенья стали самыми жуткими днями в ее жизни.
– Поворачивайся давай, корова, – шипел он и щипал протискивающуюся мимо него к плите жену железными пальцами за бок. Плоскогубцы вряд ли могли оставить больший кровоподтек, чем пальцы бывшего токаря. Она молча терпела издевательства – не хотела пугать ребенка, надеялась, что когда-нибудь все образуется: Петя станет меньше пить, его снова возьмут на завод…
Пить меньше он не стал, обратно в цех его, может быть, и взяли бы – обложенный матом обидчивый начальник ушел на повышение, хороших токарей буквально отрывали с руками, – но возвращаться к станку Петр не торопился. Мало, что ли, он навкалывался? Да и кто будет, спрашивается, забирать Мишку из садика, ведь Ритке, блин, на работе как медом намазано!
По утрам он не спеша вставал, лениво брел в кухню, завтракал и выпивал первую бутылку пива. Потом включал телевизор, заваливался на диван и переходил к более серьезным напиткам.
Первый раз он прижег ее горящей сигаретой прямо через платье, в тот день, когда не смог найти в доме денег. Ткань расплавилась и впечаталась в кожу, Ритка шарахнулась к стене.
– Из-здеваться будешь надо мной, с-сука! – ухмыльнулся он, пьяно раскачиваясь перед ней на носках, наблюдая, как полощется в глазах жены неподдельный ужас, и поднося к ее волосам зажигалку. – Думаешь, т-тебе надо мной из-здеваться мож-жно, – продолжил он, поднося зажигалку все ближе и ближе. Она закричала и ударила его по руке. Тогда он повалил ее на пол и стал с наслаждением бить ногами куда попало, утверждая свое над ней превосходство. Мишке было три года.
Он дежурил по городу, и сутки подходили уже к концу, когда поступил последний вызов, которого сегодня могло бы не быть. По крайней мере все на это надеялись.
– Вот черт, не спится кому-то… Всего ничего оставалось, и по домам, баиньки, – просипела дежурная следачка Сорокина, поднимаясь с составленных стульев и протирая глаза. – Ну, чего там еще?
– Баба какая-то. Говорит, что мужика своего завалила.
– А, бытовуха, она, родимая, – непонятно чему обрадовалась Сорокина. – Ладно, это мы щас, это мы быстренько, – приговаривала она, спускаясь к дежурному уазику.
Утро было волшебное, тихое, еще прохладное, воздух сладко тек в измученные неумеренным курением легкие. Рита Сорокина потерла отлежанный бок, потянулась и села в машину.
Доехали быстро, всего за каких-то десять минут, пропетляли по вдрызг разнесенным дворовым проездам и припарковались у старой пятиэтажки. Тут же, под липой, уже разложил свой товар хитрый деревенский мужичок – чтобы не платить рыночного сбора, привез свою свинину, творожок, молоко, сметану…
– Молочко-о-о, смэ-э-этанка! – голосил он на весь двор, и уже подтягивались постоянные покупатели, образовав возле мужичка небольшую очередь.
– Почем? – придвинулась и Сорокина, которая, кроме тяжелой лямки следователя, тянула еще и кухонные обязанности в большой семье. Услышав цену, она немедленно ткнула Лысенко в бок: – Давайте, дуйте в адрес, а я того… скупиться надо.
– Знаешь, Риточка, – сладко пропел дежурный врач, которому тоже хотелось дешевого сала и творога, – пока не прибудет следователь, эксперт и медик к своим обязанностям приступить не могут?
– Ну и что? – пожала плечами Сорокина. – Жмур что, убежит? Полежит еще минут десять. Игорь, тебе что, ничего не нужно?
– Вроде нет, – подумав, ответил Лысенко.
– Вот тогда и иди, посмотри, что там и как, – разрешила следователь. – Может, он живой еще, «скорую» тогда вызовешь…
Дверь в квартиру была не заперта. Он толкнул ее и вошел. Посередине кухни, залитой веселым светом летнего утра, лежал безнадежно мертвый мужик в синих трусах и белой майке. Впрочем, майка уже не была белой, потому что в печени у мужика торчал кухонный нож с деревянной ручкой. В углу, между стеной и окном, сидела неопределенного возраста женщина с окаменевшим лицом. Глаза у нее были большие, светло-карие.