— Мы съехались, и он сразу же начал планировать свою президентскую кампанию, запираясь в своем кабинете до поздних вечеров. Это была единственная комната в доме, куда мне не разрешалось заходить, но он никогда не запирал дверь. Днем и ночью она стояла нараспашку. Это было его пространство, но в то утро… — Я тяжело сглатываю, мой голос срывается, и одинокая слеза прорывается сквозь плотину.
Это труднее, чем я могла себе представить. Я вспоминала тот день сотни раз, но думать о нем — совсем другое дело, чем говорить о нем. Совсем другое — поделиться секретом, рискуя жизнью. Я могу быть далеко от Греции, но мне негде спрятаться, если он решит меня найти.
Я глубоко и ровно вдыхаю, вытирая слезы, и мои руки дрожат, когда я снова обхватываю ими чашку.
— Я играла с нашим щенком, бросала ему мяч. Он убежал в кабинет, а я погналась за ним.
Каждое слово дается мне все труднее, и я все чаще делаю паузы, стараясь не сорваться, когда перед глазами мелькают образы, которые я никогда не хотела бы вспоминать.
Я бросаю случайный взгляд на Тео. Я не уверена, что вижу в его глазах, но, судя по тому, как он барабанит пальцами по нижней стороне прилавка, его терпение истощилось. Я уверена, что он хочет, чтобы я ответила на вопрос, но в то же время он держится за прилавок, словно пытаясь удержаться от того, чтобы подойти ближе и заключить меня в объятия.
— Я не слишком хорошо все спланировала, — шепчу я сквозь слезы, мое зрение расплывается. — Я знала одного дилера еще со школьных лет. Когда Василис вернулся домой в тот вечер, я подсыпала ему в стакан роути, а потом набрала ему ванну, пока он еще мог ходить.
Тео неловко переминается с ноги на ногу, краска исчезает с его лица. На каком-то уровне он знал ответ на свой вопрос еще до того, как задал его. Он должен был знать. Вчера вечером он сказал мне, что Нико нашел статьи о смерти Василиса, но не стал вдаваться в подробности и сказал, что мы поговорим утром. Наверняка он предвидел правду. Или, по крайней мере, предполагал ее.
Теперь он открывает рот, чтобы заговорить, но я еще не закончила рассказ. Если он перебьет меня, если я услышу в его голосе презрение, я больше не смогу вымолвить ни слова, а он должен знать, что именно произошло и почему.
— Это не так просто, как ты думаешь… перерезать кому-то вены, — шепчу я, захлебываясь слезами, но не вытираю их. Я позволяю им окрасить мои щеки и нос, а мои руки крепко сжимают чашку с кофе. — Это требует больше сил, чем ты ожидаешь. Особенно если использовать маленький кухонный нож.
Я сосредоточилась на своих пальцах, оттягивая кутикулу, но краем глаза уловила движение, когда Тео переминается с ноги на ногу, молча и, скорее всего, в ужасе. Не могу представить, что творится у него в голове. Он волнуется? Боится, что я нестабильна и могу навредить ему? Хочет ли он узнать причину или думает, как побыстрее от меня избавиться?
— Полиция провела вскрытие. Они проверили результаты токсикологии Василиса и поняли, что он был под кайфом. Улики были налицо… мой билет в один конец в тюрьму. Все отвернулись от меня. Друзья, семья, весь город. Вся страна. Я стала злодейкой. Худшим из них, потому что я убила человека, которого все любили. Героя.
Мой голос снова становится тверже. Я научилась блокировать боль от того, что общество сделало со мной. Единственная боль, которая осталась глубоко внутри, — не за меня. Она за них. За тех, кто не смог защитить себя.
— Люди жестоки. В меня плевали, угрожали смертью и называли всеми именами, которые только можно придумать. Я получала сотни мерзких писем, пока находилась под стражей в ожидании суда. Ни один человек не поддержал меня, но я отказалась признать себя виновной. Я не чувствовала себя виноватой, Тео. И до сих пор не чувствую.
Даже я знаю, что это звучит безумно. Как я могу не ненавидеть себя за то, что лишила кого-то жизни? Я задавалась этим вопросом почти два года, придирчиво изучая свое поведение и личность на предмет признаков психической нестабильности. Что, если я психопат?
Может, и так…
Может, меня нужно запереть в психушке?
Мои слезы высыхают, а руки перестают дрожать. Я не жалею о том, что сделала. Это стоило той боли и страданий, которые я перенесла впоследствии. Ничто из этого не могло сравниться с тем, через что прошли они.
— Я сделала то, что считал правильным. Судебный процесс был главной новостью, и судья прилагал все усилия, чтобы как можно скорее предать меня правосудию. Я никогда не говорила им, убила ли я Василиса и почему. Никто не спрашивал. Они предполагали, но никто не понял до конца. Только один человек знает истинную причину — его отец. И теперь ты тоже будешь знать.