Себе я заказал еще молока и, потягивая его, наблюдал за развитием знакомства. Я только изредка вставлял отдельные замечания, чтобы не создалось впечатления, будто я злюсь. Когда мой стакан наполовину опустел, Барри Толмен сказал:
— Я слышал — простите, я это сделал не нарочно, — я слышал, что вы упомянули Сан-Ремо. Я никогда не бывал там. В тысяча девятьсот тридцатом я был в Ницце, в тысяча девятьсот тридцать первом — в Монте-Карло. Кто-то, не помню кто, сказал мне, что обязательно нужно увидеть Сан-Ремо, потому что это самое красивое место на Ривьере, но я не поехал. Теперь… ну… теперь я верю этому.
— О, вы должны были поехать! — В ее голосе снова была дрожь, и я счастлив был это слышать. — Холмы, виноградники, море!
— Да, конечно. Я очень люблю природу. А вы, мистер Гудвин? Любите… — (Тут последовал толчок и лязг тормозов. Поезд миновал стрелку.) — Любите вы природу? — закончил он.
— Разумеется, — кивнул я и сделал глоток.
— Как жаль, что сейчас ночь, — сказала Констанца, — я могла бы смотреть в окно на Америку. Мы ведь проезжаем Скалистые горы?
Толмен не засмеялся. Не было нужды оборачиваться, чтобы узнать, как он смотрит в ее фиолетовые глаза. Он объяснил, что Скалистые горы находятся за полторы тысячи миль отсюда, но местность, по которой мы едем, тоже красивая. Он рассказал, что трижды ездил в Европу, но не нашел там ничего, кроме исторических памятников, что могло бы сравниться с Соединенными Штатами. Как раз там, где он живет, в Западной Виргинии, горы ничуть не хуже, чем в Швейцарии. Он нигде ничего не видел красивее своей родной долины, особенно того места, где стоит знаменитый курорт Канова-Спа. Это его родина.
— Но я как раз туда еду! — воскликнула Констанца. — Конечно же! В Канова-Спа!
— Я… Я так и думал. — Его щеки порозовели. — То есть три вагона из этого поезда идут туда, и я подумал… Я подумал, что, возможно, встречу вас там. Хотя, конечно, я не веду там светскую жизнь…
— И мы встретились в поезде. Я, правда, пробуду там недолго. Но, раз вы говорите, что там красивее, чем в Европе, я не могу дождаться, когда увижу Канова-Спа. Но, предупреждаю, я люблю Сан-Ремо и море. Вы, конечно, ездили в Европу с женой и детьми?
— О нет! — Он был ошеломлен. — Конечно нет! Разве я выгляжу таким старым, чтобы иметь жену и детей?
«Щеголь проклятый, — подумал я, — этого ты мог бы не говорить!» Мой стакан был пуст. Я поднялся:
— Извините, друзья, я пойду проверю, не вывалился ли из поезда мой шеф. Я скоро вернусь, мисс Берен, и провожу вас к отцу. Вряд ли вы уже приобрели привычку вести себя как американские девушки.
Никто из них не заплакал, видя, что я ухожу.
В ближайшем вагоне я столкнулся с несущимся по проходу Жеромом Береном. Он остановился, я вынужден был сделать то же.
— Моя дочь! — прорычал он. — Вукчич оставил ее!
— С ней все хорошо, — ответил я. — Она беседует с моим приятелем, которого я ей представил. Мистер Вулф в порядке?
— В порядке? Не знаю. Я только что расстался с ним.
Он бросился вперед, а я пошел своей дорогой.
Вулф был в купе один. Сидел на диване, вцепившись руками в подлокотник, глаза широко открыты — воплощенное отчаяние.
— Жизнь прекрасна! — радостно сказал я. — Мы будем резвиться на зеленой траве, а вокруг нас будут порхать бабочки.
— Заткнись!
Не мог же он сидеть так всю ночь. Пришлось решиться на подвиг. Я позвонил, чтобы проводник приготовил постель. Потом подошел к Вулфу — но нет.
Помню, в старинном романе, который как-то попал мне в руки, было подробно описано, как очаровательная молодая девушка вошла в спальню и своими прелестными пальчиками прикоснулась к застежке платья. «А теперь, — говорилось там, — мы должны покинуть ее. Мы с вами, дорогой читатель, должны проявить деликатность. Нельзя подсматривать девичьи тайны. Ночь распростерла свои опахала, поступим так же, читатель!»
Что ж, я согласен.
Глава 2
— Не думаю, что выслеживать мальчишку, который швыряет камни, — подходящая работа для детектива, — сказал я. — Особенно если, как вы, знать себе цену.
Гершом Оделл сплюнул сквозь зубы на огромный папоротник, росший в десяти футах от места, где мы с ним расположились на травке.
— Все так. Но я ведь говорил вам. Эти важные птицы платят от пятнадцати до пятидесяти долларов в день, чтобы жить в этом караван-сарае и писать письма на фирменной бумаге Канова-Спа. И им не нравится, когда во время верховой прогулки ниггеры швыряют в них камнями. Я не говорил «мальчишка», я сказал «ниггер». Они подозревают, что это тот самый, кого месяц назад уволили из гаража.