Миссис Рейси не была столь огромной и розовой, однако же в своем роде довольно увесистой, и когда облекалась в одно из пышных шелковых платьев из дорогого муара, кутала горло до подбородка в бесчисленных рюшах и блондах и надевала новомодный французский чепец с гроздью лилового винограда, то почти достигала размеров супруга. И вот эта-то пара столь отличной оснастки (как непременно сказал бы при случае Коммодор) умудрилась произвести на свет Льюиса, недомерка, малявку, в детстве сущую крохотку, да и теперь ничуть не более тени, какую отбрасывает человек нормального роста в солнечный полдень.
Льюис сидел, свеся ноги, на перилах веранды и полагал, что гости отца, джентльмены у чаши с пуншем, размышляют как раз об этом.
Роберт Гуззард, банкир, высокий и грузный, уступавший в размерах только мистеру Рейси, откинулся в кресле, поднял свой бокал и приветливо кивнул Льюису:
— За счастливое путешествие!
— Не сиди как воробей на ветке, сынок, — наставительно сказал мистер Рейси, и Льюис, спрыгнув с перил, поклонился мистеру Гуззарду.
— Я задумался, — робко сказал он. Это было его обычное объяснение.
Амброуз Гуззард, младший брат Роберта Гуззарда, мистер Леджли и мистер Дональдсон Кент — все подняли бокалы и приветливо повторили:
— За счастливое путешествие!
Льюис опять поклонился и коснулся губами бокала, о котором совсем позабыл. Из гостей его занимал только Дональдсон Кент, отцовский кузен. Со своим ястребиным профилем и всегда молчаливый, он легко мог сойти за бесстрашного ветерана Войны за независимость; на самом же деле он жил в постоянной тревоге, не способный ни на малейшее ответственное решение.
Этому благоразумному и осмотрительному господину несколько лет назад выпало неожиданное и поистине незаслуженное им испытание — он должен был взять к себе дочку умершего младшего брата. Джулиус скончался в Италии; впрочем, это его личное дело, не надо было там жить. Но жена его умудрилась скончаться там же еще до него, оставив малолетнюю дочь, и Джулиус указал в завещании, что поручает ее попечению своего почтенного старшего брата Дональдсона Кента, эсквайра, владельца особняка на Лонг-Айленде и конторы на Грейт-Джонс-стрит. Ну знаете, как заметил сам мистер Кент и повторила следом за ним супруга мистера Кента, он ничем в своей жизни — ни поступком, ни помыслом — не заслужил от неблагодарного Джулиуса, долги которого, кстати сказать, он не раз погашал; этого последнего, заключительного подвоха.
Приехала девочка, ей было четырнадцать лет, все нашли, что она некрасива: худа, смугла, малоросла. При крещении она была наречена Беатриче (прискорбное обстоятельство само по себе), а вдобавок эти вздорные иностранцы сумели укоротить Беатриче до еще худшего — Триши. По счастью, она оказалась живой, послушной и услужливой девочкой, а то, что Триши была некрасива — как не раз повторяли Кентам посещавшие их друзья, — было тоже скорее к лучшему. В доме росли два мальчика, Дональд и Билл, и блистай бесприданница красотой, это стало бы вечным поводом для беспокойства; за милости дяди и тети она могла отплатить им самой черной неблагодарностью. Поскольку же Триши дурнушка, такой опасности не было, и они оставались добры к ней без каких-либо задних мыслей — по натуре Кенты были незлыми людьми. А по мере того как шли годы, опекуны полагались все более на свою подопечную; и мистер и миссис Кент с охотой искали опору во всех, кого не боялись или не подозревали в тайных враждебных умыслах.
— Да, в понедельник он едет, — сказал мистер Рейси, энергично кивая Льюису, который, едва пригубив свой пунш, поставил бокал на стол. Кивок означал: «Пей, слюнтяй!» — и Льюис, откинув голову, выпил до дна, чуть при этом не захлебнувшись. Всего только третий бокал, но и такое скромное возлияние было ему не по силам; он заранее знал, что будет сперва возбужден и речист, к вечеру — сумрачен и проснется с головной болью. А Льюису требовалась ясная голова, чтобы думать о Триши Кент.