Вот где проявлять-то надо себя!.. И однажды после очередного молчаливого сражения Латникова — Лубенец поднял руку я, встал и сказал:
— Серафима Игнатьевна! Я требую собрать комиссию из нескольких учителей для аттестации истинного уровня знаний Геннадия Лубенца.
Все в классе оцепенели от ужаса. Никто никогда не слышал такого… Страшный сон!
Латникова смотрела долго на меня, но никакой реакции не обнаружив, повернулась, стала есть взглядом класс:
— Так… А кто еще этого «требует»?
Тишина. Потом подобострастные смешки пошли, и Латникова уже усмехнулась. И тут поднимаются вдруг: Волосов, Ланин, Расторгуева, еще пять человек. Молча стоим…
После комиссии, которая оценила знания Лубенца на твердое «три», вроде бы полегче на душе должно стать. Но чувствую, камень все на душе лежит, и как звать этот камень — не знаю… И вдруг вспомнил! В комнату к матери бросился:
— Мама! А где Зотыч-то? Чего не видно?
Мать сидела в кресле вязала. Глаза вдруг в сторону отвела, и слезы блеснули.
— Умер наш Зотыч, — сказала.
— От чего?
— От тромба, сказали. Тромб в ноге оторвался у него и до сердца дошел. И закупорил вход.
Ясно! А тромбо-вар так и остался в парижской аптеке лежать! Забыл, видите ли! Мыча, я метался по квартире, потом узнал, где наш Зотыч лежит, собрался, цветы купил, поехал на автобусе. Грустная публика в нем: автобус на кладбище идет прямым ходом. И цветов, цветов… оранжерея на колесах!
Подъехали к кладбищу, вошли в ворота толпой, а нам вдруг навстречу такая же толпа. Говорят, не пройти дальше, мост паводком снесло. Многие сразу же обратно к автобусу пошли, с облегчением даже, как мне показалось.
«Ну что, — думаю. — Не пойдешь?.. Нет — пойдешь!»
Дошел до того места, где мост стоял. Вообще неглубокая вода, примерно по горло… неглубокая вода… неглубокая!
На тот берег переплыл. Зотычу цветы положил, посидел немного, прямо на земле. Неухоженная могила — ни скамейки, ни ограды!
Домой вернулся — и заболел. Четыре недели болел…
Потом, когда я поправляться стал, однажды Генка ко мне зашел.
Рассказал, что Данилычу наконец удалось достать наши отечественные компьютеры, типа «Агат» и начали на них понемногу работать.
— Но для тебя это, наверное, так, семечки! — с завистью Генка говорит. — Ты уже, наверное, все на свете про компьютеры знаешь!
— Да что ты, Генка, — говорю. — Про «Агат» я как раз ничего не знаю, боюсь, здорово отстал от вас!
Но Генка все равно недоверчиво на меня смотрит.
— Ладно, — говорю, — с компьютерами разберемся. А как ты насчет одного более простого изделия…
Накидал на листке эскиз могильной оградки — какую я хотел бы Зотычу поставить.
Геха с ходу все понял и тяжко вздохнул:
— Тут нужен арматурный пруток. А его только батя может достать. А с ним я… ну, ты знаешь!
— Ну вот — заодно и помиритесь. Из-за чего вам ссориться? — говорю.
Все в школе, конечно, куражились, как могли, когда узнали, что мы с Генкой кладбищенскую оградку делаем. Сначала тайно куражились — боялись, но когда поняли, что я силу свою применять не собираюсь, стали открыто куражиться. Ну что ж… их право.
Однажды собирался в школу… Снег выпал уже. Мама выходит из комнаты, протягивает мне варежки пушистые.
— Вот, — говорит. — Из Чапкиной шерсти связала. Последний как бы привет от него.
Заплакала. И я тоже.
Вечером этого же дня Эрика встретил. Тот так мелко, по-японски, кланяться начал.
— Да, послушай, — ему говорю. — Совсем позабыл. Ты у меня, кажется, эту штуку просил? Держи. — Снял часы-компьютер с руки, ему протянул.
Он так ошалело стоял. Потом взял.
— Да, — говорит. — А чего ты на каратэ не ходишь? Мы ждем тебя.
— Слишком сильным боюсь стать! — ответил я.