— Нас же не увидят, — хмуро произнес Ал, раздумывая, не поспать ли еще, хотя в ангаре становилось некомфортно жарко.
— Увидят, они обещали фейерверки.
— А летать тебе эти фейерверки не помешают?
— Их будут запускать за дворцом, над рекой, а площадь — перед дворцом. Проблем быть не должно.
— А как ты вообще сюда добрался, что никто этого не увидел? — уточнил Альфонс.
— На поезде. Запчасти самолета тоже поездом привезли, а потом фурами — сюда. Тут ближайшее селение за холмами, а рядом императорский парк, где года четыре назад какая-то ерунда творилась, — Альфонс почувствовал мимолетный укол вины, ибо эта «ерунда» была его рук делом. — Это вообще целиком мустанговский проект… ну почти. Налаживание международных связей, все такое.
— А что, Мустанг у нас теперь фюрер?
— Нет, ты что, не знаешь? Кстати, будешь завтракать? — Альфонс отрицательно покачал головой в ответ сразу на оба вопроса: он уже и забыл, как отвратительно бодр и свеж Эдвард бывает по утрам. — А, ну да, конечно, не знаешь… Короче, Грамман в апреле подал в отставку! Многие это восприняли как первоапрельскую шутку, но старик был смертельно серьезен. Преемника он себе не назначил, и многие ожидали, что уж теперь-то Армстронг и Мустанг развяжут гражданскую войну, но все получилось хитрее… Парламент-то у нас работает уже лет пять, и вот Грамман объявил, что он расширяет полномочия премьер-министра, который является главой парламента. А фюрер отныне будет просто главнокомандующим, ну плюс в его же ведении вся разведка, внутренняя и внешняя. Как раз накануне своей отставки указ подписал. Так что фюрер у нас теперь Армстронг, а Мустанг подал в отставку чуть ли не одновременно с Грамманом — вероятно, заранее знал. И тут же оказалось, что у него уже чуть ли не партия своя сколочена, и он сейчас ведет кампанию по следующим парламентским выборам. Народ дома растерян, для них это немного непривычно — что нужно самим голосовать и все такое. Появилась куча всяких мошенников, в парламент лезет масса идиотов, — Эдвард поморщился. — Но поскольку Мустанг до сих пор герой пятнадцатого мая, спасший первую леди и вскрывший правительственный заговор, и Радио Централа до сих пор его носит на руках за лучшие продажи в истории, он в общем и целом на коне.
— И ты ему помогаешь? — удивленно спросил Альфонс.
— Можно и так сказать, — неохотно пробормотал Эдвард. — Я бы не стал, но меня попросила Лиза… то есть лейтенант Хоукай.
— Она тоже ушла из армии?
— Нет, она сейчас в штабе фюрера Армстронг. Может, позже уйдет. А может, они с этим придурком поссорились. Ну, я всегда говорил, что она может себе кого получше найти. В общем, я ей все еще должен за тот пистолет, и они с Уинри до сих пор переписываются, так что когда она попросила меня съездить в Син и передать императору подарок да еще подготовить у них одного-двух пилотов из местных, я не мог отказать.
— Сознайся, тебе просто нравится учить, — усмехнулся Ал.
— Ну да, — принужденно хмыкнул Эд, — есть немного. Я даже думал… — он поколебался. — Марко же ушел преподавать в Академию, представляешь? У них теперь есть факультет алхимии, хотя в школах подготовку еще не наладили. Он звал меня к себе. Я сказал, что подумаю.
— А что тут думать? Соглашайся. Если ты никого из студентов не прибьешь за глупость…
— Я ведь им ничего не смогу показать на практике. Только объяснить.
— Ну, как я слышал, это уже хорошо! Большинство преподов даже объяснить не могут.
В таких случаях принято говорить что-то вроде «их взгляды встретились», но на самом деле, когда единственный свет — светящийся квадрат раскрытой двери, разрезанный надвое крылом самолета, сложно говорить что-то о выражениях лиц. Однако у Альфонса возникло четкое ощущение, что они с братом смотрят друг на друга очень внимательно, и Альфонс чуть было не спросил вслух: «Жалеешь?» Он знал, какой будет ответ — «Никогда». И поэтому отвел глаза в сторону, позволяя неловкости развеяться дымом в воздухе и просочиться между половиц.
— Ты все равно будешь лучшим алхимиком по ту сторону пустыни, — сказал вместо этого Ал.
— Только пока ты на этой стороне, — легко и свободно улыбнулся Эдвард, и Альфонс никогда его не любил больше, чем за это внутреннее спокойствие, с каким он научился признавать чужое превосходство. Эдвард-подросток, пожалуй, только взъерошился бы.
Остаток дня они провели в согласном молчании: позавтракали, заправили бак. Эдвард вывел самолет из ангара и запустил мотор, который зачихал и затрещал так сильно, что Альфонса сразу же взяли сомнения в безопасности полета. Эдвард заверил его, что все в порядке, но Ал давно привык не принимать такие заверения брата на веру.
В воздух Эдвард подниматься не стал — сказал, что среди бела дня кто-нибудь заметит, и тогда прости-прощай конспирация. Он вообще теперь оказался знатоком конспирации и психологии толпы: например, со спокойной уверенность сказал, что самолет поведет, конечно, он. Альфонсу достаточно будет сидеть на переднем сиденье без шлема, чтобы были видны светлые волосы, и в белом «пилотском» шарфе (не то чтобы кто-то в Сине знал, зачем пилоты носят белые шарфы), и все решат, что, конечно, сидящий впереди и ведет самолет. А Эдварда в очах и шлеме они даже не заметят, или примут за синца, возможно, императорского наблюдающего.
— Да еще они блондинов в лицо не различают, — добавил Эдвард. — Детские игрушки. Вот в Крете однажды… — и замолчал.
Альфонс не стал расспрашивать, что же такого Эдвард делал в Крете: было видно, что брат сгорает от желания похвастаться. Ему было любопытно, сколько тот продержится.
Брат промолчал совсем и больше не упоминал инцидент, что было просто-таки невероятно: очевидно, он в самом деле повзрослел куда больше, чем Ал предполагал.
Дорогой мой друг Ал!
Мне начинает казаться, что предыдущее письмо мое могло тебя испугать. У меня нет никакого способа знать, как и когда мои письма доходят до тебя; я могу только надеяться, что это, предыдущее, придет вместе с последующим, которое я пишу сейчас, и они не дадут тебе разволноваться чересчур сильно.
Буквально вчера я получила пачкой все твои предыдущие письма за 1918-й год (или значительную их часть). Спасибо большое, что ты так тщательно нумеруешь их! Я также получила копию твоего дневника. Нельзя и выразить словами, какую радость мне принесли эти простые и точные описания! Как будто своими глазами я увидела вечный полярный закат; как будто сама почувствовала трепет рыбы-нарек под копьем; как будто увидела золотое сияние вокруг рук Хорохена!
Если же мое предыдущее письмо попало к тебе с перерывом, я прошу прощения и надеюсь, что ты великодушно мне его даруешь. Меньше всего я хочу расстроить тебя. Мне приятно думать, что там, вдалеке, за холодными морями, ты совершенно счастлив…
Наша жизнь тут, в чертогах, налаживается. Мой брат благодарит тебя за посланные схемы.
<…>
Безветренная погода продержалась почти до вечера. Только когда солнце начало садиться, на небе появились облака, но Эдвард сказал, что это даже хорошо.
— Мы зайдем с запада, как раз от солнца. Нас не увидят. А потом как раз окажемся прямо над центром. Ну ты шлем сними как раз, мы низко полетим, не продует. И помаши рукой, это обязательно.
Но каким бы уверенным ни казался Эдвард, Альфонсу все равно было не по себе залезать впереди него в крошечный аэроплан. Тот казался легким, почти игрушечным, и закачался почище лодки на воде. Опереться на крыло — и то было страшновато, как бы не сломать.
— Это еще что, — заметил Эдвард. — В Крете из-за войны со своими южными соседями придумали строить фанерные. Раньше были тканевые. А пилот сидел внутри на табуретке, вообще никак не пристегнутый.