Майя не поняла:
- У вас родственники за рубежом?
- Частица моего сердца!
- У дядюшки Кара там могилы матери и сестры, - сказал неосторожный Рагим.
Мать дернула его за рукав, покачала головою:
- Поменьше говори, больно много знаешь!
Кара Керемоглу уже приободрился.
- А велика ли наша Мугань?
- Мы еще этого не проходили., - Рагим смутился.
Майя поспешила на выручку:
- Вся Мугань, раскинувшаяся в предгорьях Талыша, занимает семьсот тысяч гектаров, из них - шестьсот на нашей стороне, а сто - в Южном Азербайджане.
Глаза Кара Керемоглу восхищенно округлились: он эти цифры знал с детства, но себя не выдал.
- У-у-у, какой безбрежный край! Глазом не охватишь, на коне проскакать - у иноходца копыта отвалятся!... А вы знаете, почему земля Мугани белая, как седые волосы? Легенда есть, отчего она покрылась солью, а сложил легенду народ...
Рагим так в подпрыгнул.
- Дядюшка Кара, расскажи, расскажи! Мама, сестрица Майя, слушайте!
Кара Керемоглу насильно усадил суетившуюся с белоснежной скатертью Зейнаб, жестом пригласил и Майю садиться, вздохнул.
- Хорошо у меня сегодня на душе... Ну, так и быть, расскажу легенду, сложенную тысячу, а может, и сто тысяч лет назад. - И полузакрыв глаза, мечтательно улыбаясь, он начал так: - В далекие времена здесь жило племя агванов; были это отважные, добрые, честные люди. У предводителя племени выросла дочь, звали ее Мугам, никто во всем мире не смел соперничать с нею ни умом, ни красотою. У племени агванов всего-то было сто тысяч девушек, но ни одной равной Мугам. У племени агванов было сто тысяч юношей, доблестных воинов, один краше другого, один храбрее другого... Девичьи очи боялись глянуть на любого из ста тысяч юношей, - с ума сводила их мужественная, гордая красота. Но игиты из племени агванов ни на кого не обращали внимания - все они любили одну Мугам. Сто тысяч юношей готовы были бросить сердце свое к ее ногам. А Мугам день ото дня, год от года расцветала, как нежный, благоуханный цветок, но спокойным оставалось ее сердце, никому из ста тысяч юношей она не могла отдать предпочтения. Тогда старейшины племени поклялись не выдавать замуж красавицу, ибо сто тысяч юношей убили бы жениха и всю жениховскую родню и возникла бы кровавая вражда, междоусобица, великое племя исчезло бы с лица земли. Но судьба рассудила иначе!... Сын предводителя соседнего племени Мулас, охотясь, увидел у родника ясноликую Мугам и полюбил навеки - так, как земля любит воду, гром - небесные просторы, огонь - нефть. И свершилось чудо: откликнулось сердце красавицы на зов влюбленного Муласа, тайно от отца, от матери, от старейшин, - от ста тысяч юношей она убежала с возлюбленным. Они ускакали на резвых конях туда, где не было дорог и караванных троп, где не было и следа человеческих ног... Там, прижимая к груди возлюбленную, Мулас восторженно говорил: "Солнце в небе угаснет, но любовь к тебе, прекрасноликая Мугам, не исчезнет из моего сердца!"
Так проходили дни, годы; возлюбленные не ведали ни голода, ни жажды: ведь они наслаждались душистым шербетом любви... Показалось, не будет конца райскому блаженству. Но вслед за летом приходит осень, и вслед за полднем спешит закат, и мелеют, пересыхают реки счастья. Как-то раз заметил потрясенный Мулас, что запеклись, потрескались от жажды губы любимой и она не может произнести ни слова. "Подожди, я вернусь, сейчас же вернусь!" сказал Мулас и, оставив любимую, отправился искать живительный родник.
Прошли дни, месяцы, годы, - Мулас не вернулся, дракон времени широко разинул пасть и поглотил его... Плакала, убивалась, стонала от неразделенного горя красавица Мугам; побелели, поседели ее пышные волосы и рассыпались по степи, изморозью покрыли землю. А слезы безутешной Мугам струились по степи, и пропитывали землю горькой солью, и сливались в реки, и убегали к морю в поисках желанного Муласа... Но Мулас не вернулся. Караваны, бредущие из дальних полдневных стран, заходили сюда, но в страхе сарван - погонщик верблюдов - поворачивал обратно, увидев устилавшие пустыню седые женские волосы. И стаи птиц, возвращавшихся на север из жарких краев, залетали сюда, но, увидев потрескавшуюся от жажды, как губы красавицы, землю, в тоске улетали прочь. Наконец пришел сюда старый ашуг и, увидев сердце несчастной, сгоревшее, прахом рассыпавшееся по степи от любви и жажды, не испугался, не повернул восвояси, а пожалел бедняжку и сложил в ее честь вдохновенную песню.
Сто тысяч девушек, сто тысяч юношей спели эту песню, а когда они состарились и ушли из этого мира, то пришли другие сто тысяч девушек и сто тысяч юношей и подхватили недопетую песню-легенду. И так будет всегда, во веки веков, - не умолкнет, не стихнет эта вечная песня... А называется песня - Мугань.
Кара Керемоглу опустил голову и долго молчал. Взволнованные Зейнаб, Майя и мальчик тоже не осмеливались нарушить спокойствия знойного вечера. В степи, далеко за деревней, скользили, сгущались синие тени.
- Спасибо, дядюшка, - негромко промолвила Майя. - Теперь я еще сильнее полюбила здешние края!... Знаете, дядюшка, наш Рагим поставил перед собою высокую цель: навсегда избавить Мугань от солончаков.
- Благородное стремление! - восхитился старик. - Благословляю тебя, сынок, на столь нужное народу дело. Не отступи, не оробей, будь всегда мужественным. - Он поднялся. - Ну, я пошел к дому, а вы, доченьки, отдыхайте, отдыхайте! - И ласково провёл по шелковистым волосам сияющего, места себе не находящего от радости мальчугана.
2
Обойдя крайние стога, Майя едва не вскрикнула от изумления: привязав гнедого, Салман валялся на охапках душистого сена, расстегнув рубаху, скинув сапоги, раскинув широко руки и ноги.
Майя хотела вернуться, убежать, но не успела.
- А! Ханум! Здравствуйте, здравствуйте! - ласково сказал Салман, будто ничего между ними не произошло, будто Майя не выгоняла его, не оскорбила, Садитесь, отдохните! А я с фермы. Вдруг почувствовал, что мозги буквально расплавились от жары, вот и решил полежать, да заодно и подкрепиться. А здесь, как в яйлагах, - благодать! Садитесь закусить чем бог послал. - И он развязал белый сверток, вынул жареное мясо в кастрюле, хлеб, зелень.
Поблагодарив за внимание, Майя отказалась.
- Слышали, как меня опозорили? - продолжал парень, доставая из седельной сумки бутылку, - Разрешите? Всего одну пиалу для аппетита.
- Не разрешаю! - сказала Майя строгим тоном.
- Что поделаешь, выпью без разрешения! - жалобно сказал Салман и опрокинул в рот полную пиалу коньяку. - С горя!... - объяснил он. Страшное, безысходное горе! Клянусь, Назназ наивна, как ребенок, она перед тобою ни в чем не виновна, ее оклеветали! И эта бездушная кокетка Першан, сама строила глазки, намекала, завлекала. У-у-у! - Он снова наклонил бутылку, забулькала пенистая хмельная влага.
- Мне пора! - сухо сказала Майя и повернулась, чтобы уйти, но Салман с отчаянием крикнул:
- Прости, ханум, прости! Тысячу извинений! Как говорится: "И осел знает вкус меда!" И раньше заверял тебя, и сейчас повторяю: ради твоего счастья готов умереть! Майя, меня душит горе!...
- Замолчи, перестань! - сморщившись от отвращения, сказала Майя и, уговаривая себя, что надо идти ровным шагом, а не бежать, как ей хотелось, пошла на берег, но Салман, будто разъяренный медведь, бросился за нею, схватил за плечи и опрокинул на землю. Собрав все силы, она забилась, стараясь вырваться, а парень, обжигая ее лицо запахом спирта, давил коленом на ее ноги.
- Я... я закричу!
- Кричи, кричи! - великодушно разрешил Салман. - Никто не услышит, все в полевом стане обедают... Покорись! Женюсь, ей-богу, женюсь, уедем в Баку, Гянджу, Казах! Куда прикажешь - туда и поедем!
Высвободив правую руку, Майя с размаху ударила его по плоской, дряблой щеке, их глаза на миг встретились, и она прочла в его взгляде то звериное, хищное выражение, какое уже видела раз, когда Салман топтал конем умиравшую лисицу.
А в степи стояла тяжелая душная тишина, ни звука, ни шороха, лишь монотонно внизу журчали речные струи, и Майя поняла, что никто не спасет ее. Выдернув ногу из-под колена Салмана, она так сильно ударила его в живот, что парень откатился.