Салман и Ярмамед просидели у председателя чуть не до первых петухов; трижды Гараш наполнял стаканы чаем. Он с похвальной покорностью выполнял нелестную для мужчины роль хозяйки, но в беседу не вступал, как ни старался Салман втянуть его в разговор.
Наконец гости, рассыпаясь в благодарностях, пожелав всяческих благ дому, отправились восвояси; залаял волкодав, стукнула калитка.
Рустам с лампой в руке вернулся в столовую.
- Что не ложишься, сынок? - ласково спросил он Гараша.
- Не нравятся мне эти люди. Зря ты пускаешь их /в дом, - упрекнул отца Гараш.
Рустам снисходительно усмехнулся.
- Что ты говоришь? Да это моя опора. Они преданы мне безраздельно... Не видишь, что ли, как твой дружок Ширзад подкапывается под меня? - Гараш хотел возразить, но отец остановил: - обо мне можешь не беспокоиться, уж я - то знаю, какая птица из какого гнезда вылетела... Лампа нужна?
- Да, почитаю немного.
- Спокойной ночи.
Отец поставил лампу на стул около тахты и прошел в спальню. Он устал и был взволнован, но боялся, - что сразу не удастся уснуть, придется долго ворочаться в кровати, размышляя о вероломном Ширзаде.
В спальне его поджидала Сакина, - то ли не заснула еще, то ли проснулась от громких разговоров за перегородкой.
- Вот уж гости так гости, - сказала она, - Не от них ли сладкие сны мои отравлены горечью...
Рустам хотел прикрикнуть на нее: "Не суйся в чужие дела!" - но вспомнил, что поблизости Гараш, пожалуй, снова вступит в спор. Однако и смолчать не смог:
- Что, не спится? Ну, объясни, какая горечь отравляет твои сны?
- Не только сны - всю жизнь отравляют твои помощники - кривоногая цапля Ярмамед и гробокопатель Салман. Не люди, а какие-то злые духи!
- Помолись, женушка, помолись, вот дьявол-то и скроется от тебя, ответил Рустам и стал раздеваться.
- Не знаю, дьявол ли вселился в наш дом, а от людей, темной ночью крадущихся к тебе, добра не жди... Полетишь ты вниз головой вместе с Салманом и Ярмамедом!
- Ну, если в пропасть полечу, то за твой подол хвататься не стану. Муж громко, протяжно зевнул.
В последние дни Сакина не раз замечала, что муж разговаривал с нею грубо, насмешливо, и ей было обидно, что вместе с уходящей молодостью из их семьи исчезают мир и согласие. Неужели прошла любовь, заменилась привычками, обязанностями, ссорами? Старухи говорили когда-то, что можно и без любви жить. И, смахнув навернувшуюся слезу, Сакина сказала:
- Если ты будешь падать, так я рук от тебя не оторву! Но зачем же самому разрушать свой дом? Если тебе в жизни нужна опора, за скалу хватайся, а не за сухую глину.
- Это кого же ты называешь скалою?
- Сам понимаешь кого, - народ! Я тебе все сказала. Об остальном сам подумай! Запомни только, что дети не с тобою, а против тебя.
Рустаму стало жаль жену, и он упрекнул себя за то, что не промолчал, В детстве он часто слушал, как старик сосед, хитро щуря глаза, объяснял, почему ни разу не поссорился с женою: "Как заведет перебранку, я ей: "Упокой, господи, праведного отца твоего, ты права!" А на деле поступаю по-своему". Воспоминание о мудром старике развеселило Рустама, и, накрываясь одеялом, он сказал:
- Упокой, господи, праведного отца твоего, а ты, женушка, как всегда, права...
Вскоре он захрапел, а Сакина сидела у постели и плакала, размышляя о том, как бы вернуть мужа на прежнюю стезю, уберечь его от несчастья. Хватит ли у нее сил?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Проснувшись, Гараш посмотрел на лежавшую рядом Майю и подумал, что он самый счастливый человек на свете. Жена дышала ровно, почти неслышно, белое лицо ее было безмятежно ясным, нежные розовые руки спокойно лежали поверх одеяла...
Священна озаренная сиянием чистой любви женщина! Она прекрасна, и не только потому, что родилась красавицей, а потому, что, любуясь ею, слыша ее дыхание, ты ощущаешь желание быть великодушным и успокаивать плачущего, и протянуть руку помощи упавшему, и приносить людям добро, и сажать в степи деревья, и добывать воду в пустыне, и прокладывать дороги в горах, и строить новые города! Скромная, привычная тебе комнатка родного дома в тот утренний час, когда ты безмолвно любуешься любимой, превращается в дивный лес, наполненный песнями вольных птиц, и ароматом цветов, и шумом родников, низвергающихся с вершин... Боясь нарушить спокойный сон жены, Гараш лежал не шевелясь, смотрел то на потолок, то на трехстворчатое, уже позолоченное зарей окно, то снова и снова на Майю.
Вчера она утомилась, день выдался хлопотливый, и едва легла, сразу же задремала, положив голову на широкую волосатую грудь мужа.
А вечер они провели славно, в семейном кругу. Рустам вернулся из райкома с какого-то совещания в прекрасном настроении. Когда он бывал расстроен или уязвлен, - словно суховей вздымал пыль вокруг себя, глаза так и метали молнии. Но если дела шли хорошо, начальство одобряло все его начинания, то и дома Рустам-киши, казалось, звенел, как хорошо настроенный тар, откликающийся на легкое дуновение ветра.
Так и вчера, едва поднявшись на веранду, Рустам весело сказал:
- Женушка, благоухание твоей кюфты мертвого разбудит! Мечи на стол угощения.
Довольная Сакина подмигнула детям:
- В хорошем настроении прибыл... Теперь пуд соли подбавь в кюфту, все равно расхвалит, да еще попросит вторую тарелку.
После отменно вкусного обеда Рустам долго сидел у самовара, мирно беседовал с домашними. Слушая его, и Майя разговорилась, рассказала о том, как училась в институте, как познакомилась с Гарашом... Хозяин казался спокойным, словно река, вернувшаяся в свои берега после половодья. Забыв о трубке и кисете, что всегда было хорошим признаком, наполняя стакан за стаканом, он в этот вечер говорил и о событиях международной жизни, и о колхозных делах, вспоминал детство Першан и сына... Когда над "Слиянием вод" загорелись звезды, Сакина пожалела молодежь: пока не встал Рустам, никто не мог выйти из-за стола - это было бы нарушением семейных правил. Только Першан не признавала этих порядков, то выбегала на веранду, то глядела в окна, то шепталась с Майей.
- Киши, ты бы хоть на завтра что-нибудь оставил! - сказала Сакина, приподнимая заметно полегчавший самовар.
- Справедливы твои слова, жена, - засмеялся хозяин. - Пора и честь знать! - И поднялся, пожелав всем спокойной ночи,
"Вот так бы всегда было, - думала Майя, входя в свою комнату. - Ничего нет лучше дружной семьи!..."
Гараш прикрыл дверь, прикрутил лампу и со страстным нетерпением посмотрел на жену.
- Холодно! - шепнула Майя, натягивая одеяло.
- Сейчас согреешься! - тоже шепотом сказал Гараш и потушил лампу. В комнате стало темно, и они не заметили, как уснули, а когда петух захлопал крыльями и завел свою предрассветную песню, Гараш проснулся. Было очень рано. Он зажег свечу, стоявшую на подзеркальнике, посмотрел на часы: начало пятого. Откликнулись, завели перекличку петухи в соседних дворах, а через минуту затихли: чего в самом деле стараться-то в шесть радио заговорит, разбудит всех, кому надо поутру трудится ... И сонная тишина снова опустилась на Муганскую степь...
Майя улыбнулась во сне, то ли почувствовала нежный взгляд мужа, то ли поблагодарила его за внимание, когда он натянул на ее плечи розовое одеяло. Она улыбалась, приоткрыла нежно-вишневые губы, но сон, будто тончайшая тюлевая завеса, окутывал ее.
На ум Гарашу пришла странная и страшная мысль: вдруг сон - тень смерти, предвестник смерти, и эта тень уже коснулась чела Майи... Мысль была кощунственной дикой, и потрясенный ею Гараш прижался к Майе, осторожно положил ее голову с перепутавшимися косами на свою руку, она, не просыпаясь, прильнула к нему.
Грудь Майи равномерно поднималась и опускалась,
Гараш слышал в глубокой тишине биение ее сердца, и не было в мире музыки прекраснее этого тихого монотонного стука.
А за стеною, в родительской спальне, слышался могучий храп отца, глубокие вздохи матери. Раньше в доме Рустамовых с наступлением ночи воцарялась полная тишина, а теперь, видно, стареть начали родители. Гарашу до сих пор не приходило в голову, что жизнь, отбирая молодость, приносит отцу и матери беспокойный, тяжелый сон, постепенное угасание, недуги.