Был скандал, были крики, был плач. Санька получил свою порцию «берёзовой каши», а я нарвался на бойкот со стороны дедушки и бабушки, что действовало на меня не хуже порки.
Прочувствовав бессонной ночью свою вину (заснул только в одиннадцать, вместо привычных полдесятого), наутро я решил исчезнуть со двора с глаз долой. Убраться подальше от укоризненных взглядов. Мой путь лежал рядом с крыльцом старухи. Когда я пробегал мимо, бабка окликнула меня: «Мишко, стой!» Впервые она обращалась ко мне и называла по имени. Я повиновался. «Заходь» – посторонившись, она пригласила меня в дом. Мне так же хотелось зайти внутрь, как приговорённому взойти на эшафот. Но сознавая свою вину, я готов был заплатить, и шагнул в лоно Васылыниной пещеры. Внутри был полумрак – ставни у бабы Васылыны были всегда запахнуты. В углу висел впервые виденный мной иконостас с ликами, лампадкой и зажжённой свечой. С потолка на толстом, витом, старом электрическом проводе свисала голая маломощная лампочка, освещая стол под ней и огромную книгу на столе. «Читаты вмиешь?» – cпросила бабка Васылына отрешённым голосом. «Д-да» – заикаясь, ответил я. «Так сидай и читай», – строго сказала бабка, открывая книгу. И я начал: «В начале сотворил Бог небо и землю…» Страшная старуха-украинка стала учить меня, что значит быть человеком и быть евреем. Вот уж поистине: «И передай сыну своему» …*
* «И передай сыну своему…» – Ветхий Завет, Книга Исхода, 13:8. Читается евреями в Пасху.
Слободка
Мое детство проходило в разнополярных мирах. «Новый мир» – это родительский дом, в котором воля родителей разрывала меня между школой обычной, школой музыкальной и секцией фигурного катания. Ничего изощрённее в деле превращения нормального мальчишки в аморфное, рефлексирующее создание, нельзя было придумать. Если есть нормальные мужики среди умеющих играть на скрипке фигуристов, заранее прошу у них прощения.
Обстоятельством, сохранявшим во мне мое мальчишеское естество, было посещение «старого мира» – дома моих бабушки и дедушки, расположенного в рабоче–хулиганском районе с незатейливым названием Слободка. Там была другая атмосфера и другая эпоха. Слободка располагалась в балке. Туда не доходили шумы индустриального города. Здесь можно было увидеть фонарный столб из просмоленного дерева, воздвигнутый во времена электрификации. Канализационные люки и кирпичи слободских домов были испещрены надписями с «ятями». Старики носили френчи, брюки, заправленные в сапоги и фуражки а-ля Сталин. Местные мальчишки поголовно были сорванцами с уголовными ухватками, и наказания, к которым прибегали родители для усмирения этих сорвиголов были мне непривычными и на мой изнеженный вкус слишком радикальными. Моим самым суровым наказанием было играть опостылевшие гаммы. В Слободке же звонкая материнская оплеуха считалась последним предупреждением не в меру расшалившемуся чаду. Далее следовала церемониальная экзекуция – порка лозой. Действо происходило, обязательно, на крыльце. Порку полагалось зреть как можно большему числу соседских мальчишек. Реквизит к спектаклю главное действующее лицо готовило само. Причём, ветки на лозу тщательно проверялись матерью перед употреблением. Высшим мальчишеским шиком было подняться после наказания, повернуться к притихшим соратникам и изобразить улыбку на лице, залитом непросохшими ещё слезами, а то и подмигнуть.
Эти пацаны приняли меня в свою вольницу и как могли ковали из меня мужчину. В семилетнем возрасте меня ввергли в шок, ознакомив с подробностями деторождения. Вернее, знакомили с подробностями одного только процесса – зачатия, притом в понятиях далеко не научных. Данная лекция была обставлена как таинство, по антуражу похожее на таинство приёма в ложу вольных каменщиков. Ближайший друг и сосед Санька отвел меня в закуток, в котором уже присутствовало трое-четверо приятелей. Те спросили, можно ли доверить мне тайну и получив положительный ответ, безжалостно растоптали мою «невинность» подробностями о том, что сейчас называется «секс». Жалкие клеветники хотели меня уверить, что подобный процесс предшествовал и моему появлению на свет, но это им не прошло. Таким безобразием мог заниматься кто угодно, но не мои родители. Помню, даже вывел в голове теорию по которой выходило, что чем выше стоит человек в иерархии дорогих мне людей, тем целомудренней его отношения с особой противоположного пола. Всем остальным, не охваченным моей шкалой ценностей, я милостиво предоставил свободу заниматься чем угодно.