Уже за городом, проезжая поселок Боровский, Слесаренко спросил Чернявского:
— А где, собственно…
— Уже на месте. Нормально отвез?
— Нормально, — ответил водитель Миша.
— Лида на базе с обеда, — сказал Чернявский — дана команда замариновать шашлык. Приедем — приму рапорт.
«Лида, Лида…» — пытался припомнить Виктор Александрович и обнаружил, что это имя ничего ему не говорит. Чернявский был в разводе уже года три, постоянством привязанностей не отличался, но был осторожен, на семейных торжествах друзей и официальных приемах появлялся один, не в пример тому же Виктору Александровичу, уже изрядно «засветившемуся» с Оксаной.
Иногда Слесаренко сам себе удивлялся. Это он, взрослый, умный мужик, осторожный политик, любивший семью и дороживший семейным покоем, уважавший жену безмерно, это он, Слесаренко, всюду таскает Оксану с собой, раздражая официально-чопорный местный бомонд, плодя сплетни, пересуды и тихий нарастающий гнев начальства, — о последнем ему уже не раз намекали. Вне общественных глаз, за дверями и шторами — все, что угодно, но «публичное блядство», как однажды выразился мэр по другому адресу, не поощрялось. Виктор Александрович это понимал, но с каким-то наркотическим упрямством, на удивление и во зло самому себе все глубже засовывал голову в петлю так называемого общественного мнения. Жалко было только семью и жену, однако и эта жалость мало что значила и весила на вечерних и ночных весах. Утром, приехав на службу и пробормотав жене по телефону обычное мужское враньё, Слесаренко презирал себя, давал себе зароки, но так и не сдержал их ни разу. Подсознательно он чувствовал всю банальность и вековую повторяемость ситуации — вспоминал Куприна и Бунина, — понимал: так будет и с ним. «Ну и ладно, пусть будет», — говорил себе Виктор Александрович.
Ворота «гусаровской» базы были открыты. «Вольво» пролетела их по-хозяйски уверенно, властно. Белые с черным округлые объемы еще не тронутого солнцем лесного снега волнами расходились от дороги. Они проехали в глубь территории, к дальнему забору у реки, где светилась огнями большая двухэтажная изба с фонарем над резным деревянным крыльцом.
На развороте шофер просигналил, и, когда они вылезали из машины, на крыльце их уже ждали двое: местный смотритель — он же банщик, он же повар и охотницки-рыбацкий бригадир — и высокая женщина в валенках и норковом берете — очевидно, та самая Лида.
— Равняйсь, смирно! — гаркнул сторож. Чернявский вытянулся во фрунт, женщина в валенках в три шага спустилась с крыльца и ткнула ладонью берет:
— Все готово, вашсиятельство!
Чернявский скомандовал: «Вольно!», горделиво оглянулся на Виктора Александровича — смотри и учись, обнял женщину за плечи и представил ее Слесаренко. Виктор Александрович поцеловал теплый изгиб запястья, щелкнув каблуками, как бы принимая условия барского спектакля, и услышал за спиной оксанин голос:
— Лидочка, привет.
— Привет, дорогая, — женщина в берете по-сестрински чмокнула Оксану в щеку.
И снова что-то коснулось души Виктора Александровича, и он вдруг пожалел, что приехал сюда, а не домой. Сидел бы сейчас в просторной кухне, ел любимую рисовую кашу: подсевший в гастрите желудок сам диктовал вкусы хозяину, — рассказывал бы про Москву. Пришли бы сын с невесткой, по-детски радовались бы немудреным московским сувенирам, рассказывали про внука Алешку, про ежедневные его новые придумки и приколы. Жена бы сидела напротив, положив на кулачок тонкий подбородок. Потом бы он принял душ, надел чистую пижаму, завалился в постель с детективом и уснул бы раньше жены, спал бы в воскресенье почти до обеда и проснулся голодным от вкусных обеденных запахов с кухни, топота босых детских ног и приглушенного звука телевизора в зале.
«Они знают друг друга». — Слесаренко смотрел, как две женщины, его и чужая, подымались на крыльцо, полуобнявшись, сказал себе со злостью: «Ну, знают, и знают. Мир, как известно, тесен. Перестал бы ты комплексовать». Какая мелочь, а настроение вдрызг испорчено. «Лечиться надо, Витя». А лучше напиться. «Лечиться — напиться, Кушкин — Пушкин».
Сняв пальто в сенях, Виктор Александрович шагнул в знакомый яркий свет обеденного зала с огромным столом, уже накрытым закусками на четверых. Оксана прихорашивалась у зеркала. Лида, все так же в берете и валенках, таскала с кухни новые тарелки со снедью. Коля, смотритель базы, грохал тазами в банном отсеке, шелестел вениками, докладывал Чернявскому о готовности сауны. Трещали в камине дрова. Чтобы хоть чем-нибудь заняться, Слесаренко принялся шурудить в камине кочергой, завалил огневище и заработал выговор от вошедшего в зал Чернявского: «Не умеешь — не берись».
Сели за стол. Смотритель Коля выпил рюмку стоя и откланялся, сославшись надела. Большие напольные часы у камина бухнули полночь — начало воскресенья.
Доверившись желудку, Виктор Александрович приналег на картофельные драники в сметане, свеклу с орехами и черносливом. Дорогая и редкая по весне зелень почему-то не радовала глаз, а вот вареные кальмары в чесночном соусе, что называется, «пошли». Оксана приметила это и передвинула тарелку с кальмарами поближе к Слесаренко. Сама их не ела, вообще не жаловала чесночный соус, и Виктор Александрович вдруг подумал: «А как же потом…» — да было уже поздно, ну и Бог с ним, с чесноком. Может, так оно и лучше.
Виктору Александровичу всегда казалось — впрочем, нет, не казалось, он был уверен, что их отношения с Оксаной, их близость определяются не только постелью (слово «секс» Слесаренко не любил, считал его английским вариантом русского «блядство»), хотя и отдавал себе откровенный отчет в том, что, заболей Оксана чем-нибудь серьезным, так, что постели не будет, и он расстанется с ней в тот же день. Иногда он проверял себя такими умозрительными тестами: а хотел бы он иметь от Оксаны детей? И отмечал для себя: нет, не хотел, даже представить себе этого не мог, как не мог представить Оксану за мытьем полов или сидящей с книжкой в туалете, а себя шутливо гасящим в туалете свет, как у него тыщу раз бывало с женой.
Выпив традиционные три рюмки для разгона — женщины тоже пили водку, но не по полной, вполглотка, — оделись и вышли во двор, где Коля жег угли в мангале. Сизый дым от мангала ровно шел в черноту звездного неба, было тепло, только ноги в «московских» тонких ботинках сразу озябли, и Слесаренко позавидовал лидиным валенкам. Только сейчас он обратил внимание, что Оксана тоже стояла на снегу в больших черных катанках очевидно, был в избе запас, надо бы тоже переобуться, но «гусар» красовался в лаковых штиблетах, а Виктор Александрович постеснялся выказывать свою слабость, остался мерзнуть на снегу.
Шашлык припахивал дымом, горелым луком и вином мариновать мясо в уксусе Чернявский считал извращением глупого плебса, — радовал рот и камнем ложился в желудок: завтра будет страшнейшая изжога, тем более что жареное мясо запивали красным итальянским вином, густым и терпким. Водку под шашлык Чернявский не признавал, а Слесаренко лучше бы продолжал пить «Смирновскую», смешивать спиртное он не любил и всегда болел наутро от «джентльменских» наборов Гарри Леопольдовича. В брюхе еще полоскался самолетный коньяк, и коньяк еще будет потом, когда вернутся в избу, сядут у камина смотреть легкую французскую эротику по видео, а потом пойдут в баню, все вместе или парами, горячий воздух ударит по хмельной голове, затрепыхается сердце надо бы наоборот: сначала баня, а потом обжорство. Но здесь был принят такой график, и не Виктору Александровичу было его менять.
— Кстати, насчет бани, — сказал Чернявский, укладывая на мангал вторую порцию нанизанных на вертела шашлыков. — Последний снег, прошу принять во внимание. Любителям снежных ванн рекомендую воспользоваться, через недельку начнет таять и смерзаться — все, весна, судари мои и сударыни. Да, Виксаныч, Коля предлагает утречком посидеть на речке, пока дамы спят. Снасти есть, лунки он насверлит. Годится?
— Валенки дашь с телогрейкой — сгодится.